Волохов докурил самокрутку и встал в траншее – ноги затекли. Ночь была звездная и тихая. Немцы не стреляли. Изредка пускали осветительные ракеты, которые гасили звездное небо. Иван нашарил в подсумке с десяток патронов. Выложил их на тряпицу, протер каждый и убрал назад. Полторы обоймы да обойма в винтовке – все, что осталось. Немцы не дураки, поняли небось, что мы выдохлись. Завтра, если пойдут, воевать с ними нечем будет, остались только штыки и злость. Злость и обида за то, что как малых детей, играючи, немец лупит. Напролом не идет, сунулся, получил по зубам и не рыпается. Зарылся в землю и долбит минами с перерывом на обед, а мы в атаку на пулеметы, под эти мины… Эх, глупо, помирать не хочется, да, видно, придется, вон они, ребятишки, лежат, землей от взрывов едва присыпанные… раненые с нейтралки дотемна кричали, теперь умолкли. Кто за ними под пули полезет? Пробовали двое, там и остались. Немец все пристрелял, каждый кустик, каждую ложбинку, сволочь.

По цепочке передали: Волохова к командиру.

«На кой я им понадобился?» – подумалось Ивану.

Бросив винтовку за плечо, он, чуть горбясь, пошел по траншее к наблюдательному пункту. В траншее все дремали, кто как, привалившись к земляной стенке, сидя, стоя, держась за винтовки, уронив голову с посеревшим лицом и бескровными губами. Грязные бинты, волглые рваные шинели, заскорузлые от сырости и грязи руки и совершенно безразличные, тупые от усталости лица. Комбата капитана Серебрякова убило на второй день, еще не успели толком окопаться, – бомбежка – и его порвало в клочья; комиссар лег в землю сегодня. Из ротных за эти дни уцелел один, самый молодой, лейтенант Афанасьев, он и ждал Волохова в блиндаже.

– По вашему приказанию…

– Устраивайтесь, рядовой Волохов, разговор есть, – прервал его лейтенант.

Волохов, аккуратно загнув полы шинели, сел на корточки.

Лейтенант долго молчал. Подсвечивая себе керосиновой лампой, он пытался что-то рассмотреть на карте. Водил по ней пальцем, что-то беззвучно шептал, хмурился и всей пятерней ерошил короткие волосы. Волохов прикинул: совсем пацан, лет двадцать, ну, двадцать два от силы. Белобрысый, выше среднего роста, нескладный, с очень выразительными серыми глазами, они, в отличие от всего остального, были далеко не детскими.

– Как там у вас?

– Тихо.

– Я не про то, как настроение?

– Да какое может быть настроение, когда брюхо пустое да морда набита?

– Думай, что говоришь, рядовой… – раздался голос из темного угла блиндажа.

– А я и говорю, что думаю… – не оборачиваясь, ответил Иван.

– Это тебя в лагерях огрызаться начальству обучили, встать, шкура, панику разводишь!

– Не ори, не спужаешь, – спокойно ответил Волохов, даже не шевельнувшись.

– Да я тебя!..

– Хватит, товарищ лейтенант, не до того сейчас, вы ранены, лежать должны, вам психовать вредно, – залепетал женский голос в том же углу.

Медсестра – узнал Волохов голос. Жива еще, бедная девка, ладно, мужики, зубы стиснул, сходил по нужде в траншее, лопатой выбросил, и все, а она, дуреха, каждый раз под пулями в лесочек ползает. Хоть бы кто сказал ей, да кто ж скажет… Ольга ее зовут, кажется… Красивая девка. Глаза у нее удивительные, необычные… Один синий, а другой зеленый, как такое бывает?..

– Рядовой Волохов, примете первый взвод третьей роты. Там двадцать два человека в строю, не считая легкораненых. Командир взвода убит, командиры отделений тоже. Знаю, что вы воевали в Гражданскую, вижу, опытный боец, нужно взять эту высотку, выбить немца, выполнить приказ командования. Последний полученный приказ. Уже сутки связи с полком нет. Вероятно, мы в окружении, значит, теперь что вперед, что назад – все одно немец. Назад приказа не было, значит, вперед.