– Но почему-у? – вновь с нехорошим изумлением пробрякал свинцом Арсюха, из ноздрей у него едва пар не вырвался. Подбитые глаза-щелочки сжались в две маленькие прорези, в углах прорезей показались крохотные мутные слезки.

– А ты сам не разумеешь?

– Нет.

– Такое к тебе отношение команды, Арсюха. Чего ж тут непонятного?

Арсюха узрел в углу камбуза круглую вращающуюся табуретку, прицелился к ней задом, сломался в коленях, будто кукла, сел. Слезки, собравшиеся в уголках прорезей, шлепнулись ему на фасонистые клеши.

– За что? – прошептал он горько, попробовал найти в себе самом ответ, но ответа не было, и он поднял взгляд на кока, посмотрел на него с надеждой.

Кок отвернулся от него.

– И эти самые… от меня также отвернули рожи, – пожаловался Арсюха, – солдаты, которых как скот загнали на палубу…

– На солдат вообще не рассчитывай, – предупредил кок, – если уж свои не пошли тебя защищать, то чужие тем более не пойдут.

Арсюха схватился руками за голову и, отворачивая ее, крутанулся вместе с табуреткой, застонал.

– Интересно, в чем я провинился перед коллективом?

Кок молчал, не отвечал.

– А?

– Не майся, – наконец отозвался кок, – иди лучше спать. Сегодня ночью мы уходим в плавание.

Арсюха всхлипнул, выпрямился и взметнул над собой кулаки.

– Ладно, когда вернемся, я рассчитаюсь с этими паровозниками за все. За все, понимаешь, Митька?

– Так точно, – равнодушно проговорил тот, – рассчитаешься за все.

Ночью, когда солнце неподвижно застыло нестираемым медным пятном в светлом небе, миноноска вышла в море. Погода была спокойная, мелкая рябь туго стучала в железное днище корабля. Миноноска держала курс точно на медное блюдо, висевшее над горизонтом.

Лейтенант уже несколько раз заглядывал в рубку – там, стоя рядом с рулевым, глядел на компас и что-то вычислял про себя, затем переводил взгляд на солнце и задумчиво щелкал кнопками перчаток. Бросок на Онегу не нравился ему.

По сути, миноноске, боевому кораблю, предназначенному для борьбы с грозным врагом, отводилась в этом походе жандармская роль. Лебедев же никогда жандармом не был. Боевой офицер, награжденный Святым Георгием, Анной четвертой степени – темляком на парадный палаш яркого алого цвета, который морские служаки презрительно называли «клюквой», двумя Владимирами и Анной третьей степени с мечами – в общем, он имел полный джентльменский набор. Получен был набор за лобовые атаки, произведенные на германские суда. Всякое было в жизни лейтенанта, но такого, чтобы нагонять страх на темных голопупых мужиков, живущих на северных реках, не было.

У лейтенанта даже перехватывало горло, чьи-то липкие пальцы пытались сжать его, и Лебедев неуклюже шевелил плечами, дергал головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения, и вновь уходил к себе в каюту.

В двадцать три ноль-ноль он вновь заглянул в рубку и предупредил старшего офицера Рунге, находившегося на вахте:

– Иван Иванович, когда подойдем к Онеге, разбудите, пожалуйста. Там очень сложный вход в реку – течение в устье наносит много песка. Обычно в реку входят с лоцманом.

– Я знаю. Разбужу непременно, не тревожьтесь, – сказал Рунге. Человеком он был педантичным, из тех, что если уж что-то обещают, то обещания обязательно выполняют.

– Раньше половины седьмого утра мы все равно вряд ли к Онеге подойдем, – добавил Рунге вдогонку, когда Лебедев уже вышел за дверь рубки.

Яркое солнце, бьющее мичману прямо в лицо, окрашивало его седые волосы в брусничный цвет. В аккуратной шевелюре Рунге не было ни одного темного волоска – сплошь седина.

В марте семнадцатого года, когда Балтийский флот превратился в сплошной митинг, Рунге решили расстрелять матросы-анархисты: дотошный, требующий точного исполнения служебных обязанностей Рунге показался им излишне придирчивым. А раз придирчивый – значит, барин, которого надо отправить в преисподнюю.