Он отпер внутреннюю дверь прихожей и вкатил коляску с сидящим тихо мальчиком в холл, закрыв за собой двери. Его спальня располагалась слева, со стороны улицы, переделанная из гостиной кем-то из забытых прежних жильцов, а бывшую спальню, выходившую в сад на заднем дворе, загромождали стулья и диваны. Комнаты разделяли раздвижные двери из дуба, но паркет, простиравшийся от наружных до внутренних окон, представлял собой сплошную дубовую равнину. Он осторожно выпростал ребёнка из-под одеял, думая: «проклятые пелёнки». Волосы мальчика были светлее маминых тёмно-русых; он молча уставился на Делани. И тут Делани увидел письмо, лежавшее на коленках малыша. Адресовано «Папе». Запечатано. Он бросил конверт на кровать. Подумал: прочту после, не при мальчике. Не хочу, чтобы он видел меня в ярости. Она, конечно, всё объяснит, но я не смогу остановиться. Он стянул с себя тяжёлую одежду и почувствовал, как в комнату вторгается зябкая сырость. Подумал: надо развести огонь. Он поднял ребёнка, глубоко дыша на его холодные щёки. Мальчик поднял руки вверх. Лицо его выглядело так, будто он испытывал зубную боль.

– Мамá, – сказал он, высунув руку и махнув в сторону двери. Ударение на второй слог. – Мамá?

– Мы её найдём, мальчик. Не волнуйся.

– Мамá?

На мальчике был бледно-голубой лыжный костюмчик, под которым нашёлся тёмно-синий свитер; Делани всё это снял, поднял мальчика и поставил у кровати, ногами на потёртый персидский ковёр. Карлос. Его зовут Карлос. Вес хороший. Двадцать девять-тридцать фунтов. Вес здорового ребёнка. Кожа чистая. Небольшие белые зубы. Он пах молоком. Мальчик продолжал стоять, положив голову на матрац и рассматривая странную комнату с высоким потолком, с электрическими лампами, расположившимися на месте газовых светильников, тёмными застеклёнными картинами на стенах, комодом, где хранилась одежда Делани. Мальчик смотрел на две фотографии в рамках, стоящие на комоде. Молли, жена Делани, когда ей было двадцать пять. Грейс, когда ей было шестнадцать, примерно в то самое время, когда она где-то в городе впервые встретилась с Рафаэлем Сантосом. Делани подумал: у мальчика умные глаза. Глаза его мамы.

– Мамá, – сказал он, показывая пальцем. – Мамá?

– Да, – ответил Делани. – Это твоя мамá.

Угли в камине были пепельно-серыми, и Делани сел на корточки, смял старую газету, сложил домиком щепки и чиркнул спичкой. Он думал: «Что за чертовщина происходит, в самом деле? Я имел дело примерно с тремя тысячами детей такого роста и возраста, но я понятия не имею о том, как за ними ухаживать. Хотя бы один день. Я не знал, что делать с собственной дочерью, когда она была в возрасте этого мальчика. Вместо этого я пошёл воевать». Мальчик смотрел на него, тёмные глаза расширялись по мере того, как разгоралось пламя. Он поворачивался к фотографии и снова смотрел на огонь, пока Делани совком доставал куски угля из ведёрка. Делани почувствовал боль в правом плече. Это не от холода. Но он должен что-нибудь сделать, чтобы мальчику было тепло в этом огромном доме, полном сквозняков. В хорошие годы, предшествовавшие Краху, Делани установил в доме водонагреватель; это было непростой задачей с учётом года постройки – 1840. А вот на паровое отопление перейти не вышло: начали лопаться один за другим банки, его деньги пропали. И обогрев дома остался на уровне девятнадцатого века. Дрова, бумага и уголь, закрытый камин. Но мальчику, видимо, всё это нравилось, он протянул ручонки к теплу. Надо его ещё и накормить. А в первый день нового года в Нью-Йорке найти работающий ресторан не так то просто. По крайней мере, до вечера. Всё равно ему надо поесть. Боже, и мне ведь надо поесть. Завтрак. Нет, уже обед.