Только Ноя с сыновьями, не знавшими греха, и каждой твари по паре зверей и гадов,

и птиц небесных, и насекомых, и семян плодов и злаков спас Он в ковчеге.

И лишилась жизни всякая плоть – и птицы, и скоты, и звери, и все гады и все люди –

всех утопил Господь.

И не было больше женщин на свете, ибо утонули все.

Откуда они потом взялись,  Он и сам не знал.

И через полгода вспомнил Господь о Ное,

 и навел ветер, и спали воды.

И схлынули воды, и сказал Ной – Хорошо!

И воздал хвалу Господу, и принес ему щедрые дары.

Сыновей своих принес Господу

 и сказал – возьми их себе, и пал ниц,

 и взял Господь сыновей.

И предал всесожжению от зверей, скотов и гадов,

 и обонял Господь приятное благоухание, и оставил жить.

Садясь в поезд, карабкаясь по трапу самолета или корабля, да чего там – даже переступая порог дома, или комнаты – мы с вами, милые читатели, пересекаем границы. Они не всегда обставлены таможенниками, неприступнее и важнее которых могут быть только седобородые швейцары в гостиничных ливреях, не всегда отмечены погранзонами, заставами и полосами, не всегда обозначены полноводной рекой, полосатым столбиком или великой китайской стеной. Но чем больше границ мы пересекаем, тем более полосатой снаружи и внутри становится наша жизнь. Сами эти полосы незаметны, неочевидны и необременительны. Скорее, они благотворны. Можно даже сказать, лекарственны, особенно от некоторых состояний духа и души, которые можно было бы отнести к разряду жизненной неискушенности. Вопрос весь в том, насколько глубокими бороздами ложатся эти полосы на наши души, в наши мозги и как они сказываются на поведении. Есть ведь породы людей, которые легко смывают с себя любой рисунок, если он нанесен неправедной рукой.

Не без внутреннего трепета и непонятного, глубоко спрятанного от самого себя почтения, пересек границу наш молодой человек, приобретя вместе с географическим передвижением новые социальные качества, из которых упомянем пока только новое имя. Теперь мы, как и все прочие, и в полном соответствии с его новыми документами, будем называть его Аликом. Конечно, он внутренне готовился к своей новой жизни, дал себе слово быть достойным и своего рода, и своей миссии. Он знал, что многое будет непривычно, но его предупреждали, что это многое мало что значит. Он – гордый горец, у него свой закон и своя голова на плечах. И в то же время, он особый горец, и дело у него особое.  Как нож в масло, он должен войти в их общество, как ищейка, должен найти нужное, как лиса должен выкрасть и утащить в свой улем жареного рябчика современной науки. И при этом не оступиться, не дать себя даже заподозрить – расправляются ведь не с виновными, а с подозрительными. Он помнил, что самое последнее дело – верить стереотипам, знал, что надо внимательно ловить мелочи, обращать внимание на несказанное, на незаметное, быть сдержанным самому и не провоцировать к вспыльчивости других. Все это ему тыщи раз объясняли мудрые безымянные сельские учителя. Но, тем не менее, по ту сторону границы ему были преподнесены немалые сюрпризы.

Столица империи встретила… – а вы, милые читатели, разве не знаете, как встречают  пришельцев столицы империй? Да никак. Абсолютно равнодушно, как будто ничего и не произошло, как будто не произошло встречи – а мы с вами знаем, что встреча эта чревата роковым столкновением – двух равновеликих космосов: человека и города. Моросил неприлично будничный дождичек; вместо того, чтобы приветствовать или хотя бы обратить внимание на нового человека, все горожане спрятали головы – вместе со взглядами – куда-то под капюшоны и зонтики, и превратились в каких-то водонепроницаемых монстров, так что и разглядеть их было невозможно. Алика поджидал человек неопределенного возраста, в котором мужчина уже заснул, но еще не угас, и бесцветным голосом пригласил в машину. Усадил на заднее сидение, чтобы избежать разговора. Молча миновали они мокрый серенький пригород, молча проехали по уныло освещенным окраинам, и также молча протолкались в пробках по центру. Улицы сияли рекламами, манили то королевскими игорными залами, то элитными унитазами, то престижными апартаментами с райскими услугами, но на шепелявой рекламе – какая-нибудь буква обязательно не зажигалась, – на всей чудной позолоте был явный налет равнодушия, усталости и неверия в свое волшебство. Алику показалось это странно, он даже обиделся за рекламу – она изо всех сил лезет в уши, глаза и карманы, а ей говорят привычно: «Уйди, постылая, надоела».