– Да уж! – согласилась Чигавонина, – раньше он только одним местом хорошо соображал.

Надькино лицо неожиданно скривилось и покраснело. Из глаз полились частые мелкозернистые слезы.

– Не реви! – тетка вынула из кармана платок и протянула Надьке, – хочешь, я тебе его отсюда достану?

       Надька хлюпала носом, комкая в руках бесполезный платок.

– Чего молчишь? – не выдержала тетка.

– Да боюсь, я Тань, – Надька расправила на коленях заметно увлажненный платок и, любовно его поглаживая, продолжила, – ты только пойми меня правильно. У меня на Епифанова как бы права… Дочь общая, алименты… А тут еще Витка Чмух, считай, не чужая… И ты, Тань, тоже женщина одинокая, ласки мужской незнавшая. А тут Епифанов – наш старый друг, лучше новых двух…

– Какие новые, Надь? Какие старые? – не выдержала тетка, – когда никаких нет!

– Так тебе, Тань, вроде и не надо было никогда?

– Вроде и не надо, – согласилась тетка и, помолчав, добавила как-то не очень твердо: – Не надо было никогда.

– А что изменилось, Тань? – насторожилась Чигавонина, – не пугай меня. Неужели у тебя кто появился?

– Не знаю, Надя, что тебе и сказать, – растерялась тетка.

До нее именно в этот момент дошло, что все эти учебные бдения в сайтах знакомств, привнесли в ее серую жизнь какую-то свежую, приятнободрящую струю.

– Представляешь, Надь, я вот только сейчас, буквально сию минуту поняла, что мир – он большой! Мир, Надь, не побоюсь этого слова, он – громадный! И одновременно, он очень маленький и компактный. Даже, я бы сказала, тесный. И буквально под завязку набитый людьми. И эти люди в нем как медведи. Толкаются, дерутся, в лучшем случае трутся друг о друга спинами, а глазами в глаза посмотреть не решаются. А ты спроси, почему, Надь?

Чигавонина молча пожала плечами. Тетка вышла из-за стола и открыла форточку.

– Душно как-то, не находишь? – она выудила из пачки сигарету и снова задумалась.

– Почему, Тань? – подала голос Надька.

– А потому, Надь, что боятся! – оживилась тетка, – потому, Надь, что в стае зверей прямой взгляд – это явная агрессия. Наглая, ничем не прикрытая угроза. И вот мы все бежим от этого кошмара, спасаемся, прячемся в своих заповедных скорлупках, футлярах, панцирях. Мы, Надь, как улитки-скопидомки: зыркнули сердито и в кусты. А мир, Надь, я повторюсь, большой! Он, Надь, ведь для того и предназначен, чтоб люди в него заходили иногда энергию свою поизлучать. Поделиться ею с другими людьми. Ну и получать от них взамен ответные импульсы. Люди, Надь, они ведь, как аккумуляторные батарейки. Им подзарядка нужна. В виде простого человеческого общения. А когда такового не происходит, страшные, Надь, вещи происходят.

Чигавонина сидела на стуле в напряженной позе изваяния с острова Пасхи: спина прямая, руки по швам.

– Вот, возьми, Надь, хотя бы меня, – тетка снова задумалась, – Стою я перед тобой, простая русская баба… И вот скажи ты мне Надя, какие у меня в жизни были простые бабьи радости?

Надька неопределенно дернула плечами, но, уловив привычную волну, облегченно вздохнула:

– Да какие у тебя радости, Тань? Такие же, как и у меня. Девок поднять, с голоду не загнуться, внуков дождаться – вот оно наше общее с тобой счастье. Не было б, типа, войны…

– Это все, Надь, понятно, а вот так чтобы конкретно, только для себя? Личная жизнь и все такое?

– Да какая, Тань, личная жизнь! – всплеснула руками Чигавонина, – не смеши меня. Пару охранников, пару водителей, Толик участковый и одна случайная связь с врачом-окулистом.

– Нет, Надь, я не про это. Я, Надь, про душу твою спрашиваю. Была ли она у тебя когда-нибудь так сильно задета, чтоб дышать было больно?