– Как же не помнить? Помню. Он по весне мне подарки привозил и цветы, – она тихонечко засмеялась. – Всех старух в деревне, которым за восемьдесят, уважил к женскому дню. Мне, беззубой, прибор достался, сухари сушить. А цветы так и стоят в вазе.

– Искусственные что ли?

– Зачем, искусственные? Были живые, потом высохли. Жёлтенькие с белым, не помню, как называются, но аромат приятный, долго свежестью пахли.

– Почему вы всё время про деревню говорите, у вас же посёлок городского типа? – поинтересовался Генка и приостановился.

Снова зазвенел колокольчик бабушкиного смеха:

– Деревня и есть. Посёлком-то назвали, когда база образовалась, да два дома трёхэтажных для рабочих построили. Только от этого названия одни неприятности: пособие фельдшерице уменьшили и учителей обидели, мол, не положена за сельскую местность доплата. Чудно, деревня-то никуда не делась.

– Спасибо, баба Настя. Может мы вас дальше проводим?

– Нет, сынок! Тут дорога прямая, – возразила она и направилась к дому. – Приходи днями, я тебя затирухой накормлю.

Он проводил её взглядом и, спохватившись, крикнул вслед:

– Вы не сказали, как начальника базы зовут?

– Витька Мордасов, – послышалось издали. А потом ещё что-то неразборчиво, но Генка не расслышал, поспешив за псом вернуться назад.

Ветер стих, вязкая тишина приближающейся ночи изредка прерывалась дальним лаем собак и гулом мотора на противоположной окраине села, словно какой-то неутомимый и невидимый глазу акын исполнял свою заунывную песню.

Верный проводил гостя до крыльца и юркнул в отведённое псу под ночлег место.

– Игнат Степанович! Мы пришли, – крикнул Генка в приоткрытую дверь, но никто не отозвался. Он прошёл к дивану и присел, оглядывая комнату. Вместо портретов родных и близких стену украшали фотографии лесных пейзажей, на некоторых из них можно было увидеть скрытных и пугливых обитателей здешних мест: чёрные бусинки глаз белки, едва различимые в густой хвое, косуля, застывшая в прыжке через песочный вал, зайчонок у красной шляпы огромного мухомора.

– Проводили Настасью? – раздалось сзади через некоторое время. Хозяин с охапкой поленьев обивал на крыльце ноги от налипшей слякоти. – Заходи, будь смелее. Мы теперь вдвоём с тобой хозяйничать будем. Сейчас грубку растопим, чтобы нам ночью не замёрзнуть и почаёвничаем. Если голодный, то я тебе щей вчерашних разогрею.

Он вывалил на предтопочный лист мелко наколотые дрова, отряхнул щепу и опилки с рукава тёплого, ручной вязки, свитера и склонился перед маленькой печью.

– Спасибо, я у Анастасии Ивановны поел. А от чая не откажусь, – Генка поискал глазами свой саквояж и, обнаружив его в переднем углу, раскрыл, извлекая подаренную редактором банку с экзотическим чаем и две пачки овсяного печенья. Потом, секунду подумав, сунул одну из них назад в сумку: «Это бабе Насте».

В печи на колоснике занялись поленья, загудело пламя, стреляя в приоткрытую дверцу яркими искрами, запахло берёзовыми углями.

– Тут такое дело, Игнат Степанович, – извиняясь, потёр лоб Геннадий, – я в магазин не успел зайти. Завтра утром закуплю необходимые продукты. Вы мне только подскажите, что надо.

– Тю, – улыбнулся старик. – Я уже и забыл, когда последний раз в магазин ходил. Неделю поживёшь на моих харчах. А уж если затоскуешь по привычным, то сам определишь, чего тебе требуется.

– Хорошо, вы мне сразу скажите, что я вам буду должен за проживание и стол, – Генка раскрыл портмоне, готовясь рассчитаться с хозяином.

Тот поднялся с колен, подошёл к столу, посмотрел на постояльца:

– Перестаёшь ты мне нравиться.

Генка растерянно опустил руки.