По возвращении домой Рейчел вынула женьшень из мешка и разложила сушиться. Вороны, присмирев, расселись на ветвях; белки поглубже забились в гнезда, лес притих и насторожился – деревья будто жались друг к дружке, ожидая начала обещанной истории, которую им не терпелось услышать.

– Лучше бы нам найти гнездо цесарки, пока дождь не пошел, – сказала Рейчел сыну. – А заодно и пчелок проведаем.

Они направились к лесу за домом, но сперва остановились возле улья, белеющего на самой опушке. Летом Рейчел не приходилось наклоняться так низко, чтобы услышать пчел, но сейчас их дремотное жужжание было не громче ленивого ветерка. Краска на улье потемнела и почти облезла; к весне придется ее обновить, ведь белый цвет успокаивает пчел ничуть не хуже дыма.

«Ты обязана рассказать пчелам, что Эйб умер. Они улетят, если этого не сделать», – объявила ей вдова Дженкинс в день отцовских похорон. Старики верят в подобные небылицы, и, хотя Рейчел не знала наверняка, правда это или нет, так она и поступила. Сняв темные траурные одежды, она облачилась в поношенное льняное платье, а затем дошла до хлева, чтобы завесить лицо белой вуалью из муслина. К тому времени почти все пчелы уже устроились на ночлег, и лишь немногие продолжали хлопотать, когда она подходила к улью. Рейчел помнила, как медленно открылась крышка, и еще помнила запах, ясный и чистый, как у мха на берегу ручья. Спокойно и негромко она обратилась к пчелам, вливая тихие слова в их невнятное бормотание, а после направилась к дому в поздних июньских сумерках. И при этом думала, что издалека ее платье можно принять за свадебное, а ее саму – за невесту. И еще: если бы расстояние считалось не в милях и фурлонгах, а в месяцах, способных вернуть ее к зимним полудням, проведенным в постели Пембертона, то она и сама могла бы совершить ту же ошибку.

Джейкоб захныкал, и Рейчел ощутила на лице первые капли холодного моросящего дождя.

– Сперва мы добудем яйцо, – сказала она ребенку.

На это ушло несколько минут, потому что цесарки хорошо умеют прятать гнезда, но в конце концов Рейчел отыскала яйцо в сухих зарослях жимолости. Морось усилилась, обдавая лицо леденящим холодом, и девушка поспешно прикрыла голову Джейкобу уголком свернутой пеленки, а затем, войдя в хлев, поскорее опустила ребенка на мягкую кучу собранной соломы. Шепот мелкого дождя, легко щелкавшего по жестяной крыше, сделал хлев уютным: широкие плечи балок будто подобрались и напряглись, стараясь согреть и защитить хозяев.

Рейчел вышла в сарай, отцепила от удочки крючок с леской и вернулась в хлев. Острием она проделала в найденном яйце небольшое отверстие, затем завела крючок в желток целиком, спрятав металл под скорлупой. Осторожно выложила яйцо на солому, а конец шестифутовой лески привязала к шляпке вбитого в стену гвоздя. Все беды из-за того, что у них каждый цент на счету, с горечью сказала себе Рейчел. Правда, им с отцом и прежде доводилось считать гроши. Когда Рейчел было семь, они потеряли дойную корову, объевшуюся вишневых листьев. Когда исполнилось двенадцать – град побил весь урожай кукурузы. Но даже в самые сложные времена в банке из-под кофе на верхней полке в кладовой всегда оставалось несколько долларов, а на пастбище гуляли корова или лошадь, которых можно было продать.

«За него можно выручить хорошие деньги», – сказала миссис Пембертон, вручая Рейчел отцовский нож и советуя продать его. И она, похоже, была права: может статься, за нож дали бы даже больше, чем за весь собранный сегодня женьшень, да только Рейчел не могла последовать совету. Она предпочтет продать последние туфли, прежде чем решится достать из сундука нож и обратить его в деньги. Вдова Дженкинс сказала бы, что Рейчел просто зря задирает нос, да и преподобный Болик согласился бы с ней, – вот только за последние месяцы Рейчел растеряла столько гордости, что Бог точно не будет в обиде, если она оставит про запас хоть немного.