– Из этого ущелья выход только один. Если обойдете с боков, оставив кого-то по центру луга, ни один зверь не сбежит. – Опустившись на колено, он вдавил левую ладонь в снег и прислушался, будто надеялся ощутить дрожь земли от топота гончих, бегущих сквозь лес ниже по склону. Лай псов делался все тише, но вскоре его громкость стала нарастать. – Готовьтесь палить из своих красивых ружей, – распорядился Гэллоуэй. – Собаки гонят оленей прямо сюда.

К концу дня Пембертоны и Бьюкенен добыли дюжину оленей. Окрасив снег кровью, Гэллоуэй выложил в центре луга настоящий курган из туш. Бьюкенен устал от стрельбы уже после третьего оленя и, присев в стороне, приставил винтовку к дереву, чтобы предоставить молодым супругам честь самим добыть последние трофеи. Весь день слышались хлопки опадавшего с ветвей льда; лес хрустел и трещал, как сотни пораженных артритом суставов, но ближе к ночи холод усилился и деревья затихли, тишину нарушал разве что возбужденный лай гончих.

Едва способное озарить серую пелену неба солнце уже опускалось к вершине горы Бальзам, когда лай плотт-хаундов и редбонов обрел визгливые, резкие ноты. Гэллоуэй с Воном встали на лесной опушке неподалеку от места, где с винтовкой в руке ждал Пембертон. Собачий лай делался все более звонким, настойчивым, почти истеричным.

– Гонят медведя. И чертовски крупного, судя по поднятому шуму, – сквозь белые облачка пара выдохнул Гэллоуэй. – Мама предсказывала, что охота сегодня выйдет удачной.

Пока лай гончих делался все более заливистым, Пембертон думал о матери Гэллоуэя и о ее незрячих глазах цвета сгустков рассветного тумана, прозванного лесорубами «синником»: голубоватая мгла, заволокшая две пустых полости. Пембертону вспомнилось, как эти глаза повернулись и задержали на нем свой невидящий пристальный взгляд. Всего лишь трюк, предназначенный охмурять доверчивых простаков, разумеется, – но исполнен он был блестяще.

– Будьте наготове: выскочив на луг, медведь не станет мешкать, – предупредил Гэллоуэй, повернулся к Серене и подмигнул: – И ему будет все равно, кто окажется рядом, мужчина или женщина…

Бьюкенен вскинул винтовку и занял позицию на левом краю луга, Серена – в центре, Пембертон – справа. Гэллоуэй, подойдя, встал позади молодой женщины, закрыл глаза и прислушался. Гончие неистово лаяли, начиная скулить в те моменты, когда медведь, развернувшись, бросался на преследователей. Потом Пембертон услышал и рев самого животного, напролом бегущего по лесу наперегонки со сворой гончих.

Выбежав на пустое пространство между Сереной и Пембертоном, зверь остановился на мгновение и мощным ударом стряхнул самого крупного плотт-хаунда с задней лапы, заодно располосовав ему бок когтями. Собака рухнула на снег, но пролежала лишь несколько секунд. Поднявшись, она бросилась в новую атаку. Медвежья лапа встретила ее новым ударом, пришедшимся в тот же бок, но чуть ниже, – и плотт-хаунд кувырком отлетел в сторону, чтобы упасть в нескольких ярдах от своего противника. Шкура на правом боку гончей была изодрана в клочья.

Медведь устремился вперед, прямо к Пембертону, но заметил человека, не добежав до него каких-то двадцати ярдов, и резко отвернул влево – как раз в тот момент, когда охотник спустил курок. В итоге пуля, угодив зверю под ключицу, заставила его сбить шаг, припасть на правую переднюю лапу и завалиться набок. Гончие вмиг кинулись на медведя, норовя впиться зубами ему в грудь, но тот все же поднялся на задние лапы, и собаки связкой выделанных шкур повисли у него на брюхе.

Рванувшись вперед, зверь едва не потерял равновесие и на миг застыл, прежде чем броситься на Пембертона, чья вторая пуля срезала ухо одному из плотт-хаундов и лишь после этого угодила медведю в брюхо. Времени на третий выстрел уже не осталось. Медведь выпрямился и ринулся громадной тушей на Пембертона – словно огромная грузная тень поглотила человека. Когда медведь захватил охотника в тиски лап, винтовка выскользнула из рук Пембертона, но инстинкт заставил еще сильнее вдавиться в медвежий мех, ограничив свободу когтям зверя: так они могли полосовать лишь парусиновую спину его охотничьей куртки. Собаки неистовствовали, захлебываясь лаем; теперь они кидались и на Пембертона, принимая его за часть тела медведя. Охотнику не оставалось ничего иного, кроме как с силой зарыться лицом в темную шерсть. Собственной кожей он чувствовал и жесткий мех, и мягкую плоть медведя, и твердую грудину под ними, учащенное биение сердца и жар, гонимый по жилам этим самым сердцем. Чувствовал запах медведя: мускус меха и железо пролитой крови, чувствовал запах самого леса в землистом духе желудей с каждым выдохом зверя. Всё кругом, даже исступленный собачий лай, замедлилось, обрело невероятную остроту и отчетливость. Пембертон ощутил тяжесть туши хищника, когда тот, качнувшись вперед, восстановил равновесие. Передняя левая лапа терлась о плечо человека, отмахиваясь от скачущих вокруг гончих. Когда медведь зарычал, Пембертон явственно услышал, как звук крепнет, нарастая в глубине звериного тела, чтобы с клокочущим грохотом подняться по горлу и вылететь из пасти.