– Где душа твоя, сын мой?
– Там, на свете широком, о ангел!
Есть на свете поселок, огражденный лесами… […]
В летний полдень, бывало, там резвился ребенок,
Одинокий душою, полный грезы невнятной,
И был я тот ребенок, о ангел… […]
…и душа моя тихо в слезе утонула…
– И чрез миг испарилась?
– Нет, упала на Книгу!
Был у деда косматый фолиант обветшалый… […]
И душа одиноко в тех безжизненных буквах
Трепетала и билась…
– И она задохнулась?
– Нет, о ангел, запела!»
(перевод Зеэва Жаботинского)

А кроме этого, у него появилась бабушка, жена деда, для которой он стал приемным внуком и которая хранила в своей памяти множество народных сказок, навеянных сюжетами из мидрашей…

«Последний»

После бар-мицвы умного мальчика отправили изучать Гемару в соседнюю деревню к одному из дядей. А когда он вернулся оттуда через несколько месяцев, стало ясно, что учителей больше для него не найти – он и сам уже кого хочешь научит… И Хаим Нахман отправляется в местный бейт-мидраш – продолжать учебу самостоятельно.

Он обнаружил бейт-мидраш пустым. Кроме него самого, здесь иногда появлялся судья-даян, к которому приходили люди за советами. Но чаще Хаим Нахман учился в темном захламленном помещении совершенно один. Иногда он, вместо даяна, помогал людям, которые заглядывали, чтобы спросить о чем-то. Остальное время он сидел за книгами. Куда девалось его непобедимое влечение к шалостям, заставлявшее его еще совсем недавно, не боясь неизбежного наказания, залезать на крышу и кричать «пожар!» – чтобы потом наблюдать с высоты всеобщую суматоху? Куда делся его бунтарский дух? Куда делись гномы, в конце концов?..

В душе его ожила иная любовь, и это была любовь-сострадание. Он ясно видел в темноте пустого бейт-мидраша, в его углу, плачущую Шхину (Шхина (ивр.) – Божественное Присутствие). Она плакала от одиночества. Она потеряла свой народ… Это разрывало сердце будущего поэта.

Через полтора десятилетия появится его стихотворение под названием «Последний»:

Всех их ветер умчал к свету, солнцу, теплу,
Песня жизни взманила, нова, незнакома;
Я остался один, позабытый, в углу
Опустелого Божьего дома.
И мне чудилась дрожь чьих то крыл в тишине.
Трепет раненных крыл позабытой Святыни,
И я знал: то трепещет она обо мне,
О последнем, единственном сыне…
Всюду изгнана, нет ей угла на земле,
Кроме старой и темной молитвенной школы, —
И забилась сюда, и делил я во мгле
С ней приют невеселый.
И когда, истомив над строками глаза,
Я тянулся к окошку, на свет из темницы, —
Она никла ко мне, и катилась слеза
На святые страницы.
Тихо плакала, тихо ласкалась ко мне,
Словно пряча крылом от какого-то рока:
«Всех их ветер унес, все в иной стороне,
Я одна… одинока…».
И в беззвучном рыданьи, в упреке без слов,
В этой жгучей слезе от незримого взора
Был последний аккорд скорбной песни веков,
И мольба о пощаде, и страх приговора…
(перевод Зеэва Жаботинского)

…«Последний» встает со скамейки бейт-мидраша, разминает мышцы и оглядывается по сторонам. Помещение по-прежнему пусто. А ему пора идти, его уже ждут.

Его ждали в библиотеке новые друзья, с которыми он недавно познакомился. В этом помещении на полках стояли книги авторов Просвещения (Аскалы). В последние месяцы он делил свое время между бейт-мидрашем и этой библиотекой. Он и дальше будет делить свою жизнь между двумя гранями, не отказываясь ни от одной из них, и это станет секретом немыслимого успеха его жизненной миссии.

Если познать ты хочешь тот родник,
Откуда братья, мученики-братья
Твои черпали силу в черный день,
Идя с весельем на смерть, отдавая
Свою гортань под все ножи вселенной,
Как на престол вступая на костры