– Ладно, не переживай, – засмеялась сеньора. – Я всего лишь хочу, чтобы ты помог мне раздеться.

– Я? – у бедняги перехватило дыхание.

– Да, именно ты. А кто же ещё? Ни Урсулы, ни Кларисс, ни Малютки Софи нет рядом. А ты единственный, чьё положение позволяет это сделать. Не могу же я просить об этом егеря или дровосека.

Секунду Альбер колебался. В голове пронеслась мысль о том, что баронесса спокойно могла попросить об этом если не самого дровосека, то, по крайней мере, его жену или дочь. Но каприз супруги патрона был законом для его слуги.

– Как скажете, мадам, – наконец-то набравшись смелости, ответил слуга и зашёл за ширму.

Баронесса стояла спиной к нему, возле небольшой, застеленной козьими шкурами, кровати. Её грациозный силуэт едва различался в царившей полутьме.

Приблизившись к госпоже, он дрожащими пальцами принял с её плеч соболиную шубу, и, с истым благоговением, уложил её на стоящий рядом сундук. Затем наступил черёд отороченного горностаем сюрко, а за ним высоких охотничьих сапог. Усевшись на кровать, она вытянула вперёд ноги, позволяя себя разуть. Настоящим испытанием для оруженосца стало снятие верховых брюк – у него чуть сердце не выскочило из груди. Шнуровку верхнего платья, расположенную на груди, баронесса развязала сама, Альбер лишь немного помог ей стянуть его через голову.

Наконец, его почтеннейшая сеньора предстала пред ним в зашнурованном с боков нижнем платье, в котором, собственно, и собиралась ложиться спать.

Дрожа от волнения и возбуждения, юноша ожидал, какую же ещё прихоть выкинет баронесса. С пару минут она ещё стояла перед ним, распуская заплетённую косу. Ведь каждой замужней женщине полагалось носить волосы только лишь заплетёнными в косы, и лишь незамужним девушкам разрешалось носить волосы распущенными.

– Ну всё. Ступай прочь, – сказала баронесса, закончив расплетать косу.

Альбер мог вздохнуть с облегчением.

– Могу быть свободен, мадам? – всё-таки переспросил он.

– Да. Ступай, – кивая, ответила та.

– Pardon, madame, – кланяясь напоследок, сказал юноша и поспешил к двери.

Выскочив на улицу, он ухватил с земли горсть снега и лихорадочно стал утирать им лицо. Его просто трясло от волнения. Утерев лицо снегом и вдоволь его наглотавшись, он бросился к винному бурдюку и до капли высосал всё, что там оставалось.

Немного придя в себя, он уселся на бревно перед догорающим костром, на котором сидел прежде. Время было глубоко позднее, но он и думать не мог о сне.

Теплее закутавшись в робу, он молча сидел, уставившись в угасающее пламя костра. В нём кипела целая буря, бушевал целый шторм мыслей и эмоций, от сильнейшего плотского возбуждения до неистового страха. Но, главное, его снова пробрало какое-то смутное предчувствие чего-то дурного, но пока он не мог понять, чего именно.

В последующие дни и месяцы это чувство будет то покидать его, то возвращаться вновь, пока не настанет роковой день, и не грянут события, предвестником которых и были все эти чувства.

Так он и просидел всю ночь, кутаясь в робу и потихоньку подбрасывая поленья в костёр, пока ближе к утру не задремал.

Минула белоснежная зима, выдавшаяся в этот год особенно морозной. Вовсю шумели ручьи, сходящие с оттаивающих полей, чередуясь с вольным щебетом жаворонков и соловьёв. Просыпалась природа, сбрасывая ледяные оковы зимы и готовясь уже расцвести всем буйством весенних красок.

Таял сковавший замок лёд. С многочисленных бойниц и карнизов отваливались сосульки, с каменных сводов исчезала хрустящая изморозь, с лавок и стульев сходил иней, и жизнь, среди холодных и мрачных стен, уже не казалась такой угрюмой. Но, главное, теперь можно было настежь открыть законопаченные в зиму окна, впуская внутрь пьянящую свежесть ранней весны.