– Значит, от Бога! Дар! – задумчиво сказал Сергеич.

Леонидовна отвернулась к широкому окну:

– А про тех я вот что думаю: губят ведь себя! Я в храм схожу и свечку за них поставлю Николаю Угоднику: жалко мне их, а ещё жальче родителей ихних.

О моём рождении знаю, конечно, со слов мамы.

«Поезд пришёл в Таллин утром, из вещей у нас был один чемодан со сменой белья. От вокзала мы разу пошли на Вышгород, в министерство. Павел пошёл в министерство, а я осталась в скверике у стены его ждать. Я присела на лавочку, а рядом в песочнице эстонские дети играли, и тут я впервые подумала: у меня будет ребёнок, и обязательно мальчик! А до того я детей заводить и не собиралась.» Я знаю это место: был там полвека спустя – ничего не изменилось: тот же сквер и песочницы, в которых играют светлоголовые эстонские дети, у стены Вышгородского Замка с угловой самой высокой его башней Длинный Германн. Выходит, ментально я родился летом 1950 года в ста-пятидесяти мерах от башни Длинный Германн. А физически я родился летом 1952 года 15 июня в пору серебристых белых ночей. Роды были тяжёлыми – тройное обвитие пуповиной, и меня еле откачали руки эстонских и русских докторов. Мама написала отцу в записке, что родился чёрный, волосатый, некрасивый мальчик. Отец вместе с огромным букетом ароматных пионов прислал ответ: «Он будет самым красивым!» И вправду, волосы быстро опали, я побелел, потолстел и в раннем детстве не раз становился объектом восторгов даже сдержанных эстонок: «Ах, какой красивый ребёнок!»

Мы жили в двухэтажном финском домике на четыре квартиры на улице Херне между центральной республиканкой больницей и огромным кладбищем более похожим на лесопарк. Отец работал главным хирургом республиканской больницы, мама заведовала детскими яслями и детским садом от завода «Двигатель». Лишь в последующие приезды в зрелом возрасте, посещая это кладбище, я обнаружил, что 7 лет жил в 200—300 метрах от могилы поэта Игоря Северянина. Стоя рядом с могилой, я видел между стволами клёнов близкий забор, над которым выступал второй этаж дома, где мы жили, и окно кухни нашей бывшей квартиры. В то время, да и сейчас, это старинное кладбище совсем не оставляло чувства уныния и печали, как это бывает обычно в России, а походило больше на парк – чистые песчаные дорожки с улитками, раскидистые клёны, гранитные и мраморные надгробия и памятники от начала 19 века. И я тогда, в начале дней моих, нередко вызвал улыбку у своей няни, чудесной русской женщины Полины Ивановны Киселёвой, просьбой: «Ба, пошли гулять на кладбище!». С мамой мы совершали более далёкие прогулки – по городу, а любимой была прогулка к памятнику «Русалке», русскому броненосцу, погибшему в шторм в 19 веке – на розовой гранитной скале стояла крылатая девушка-ангел из чёрного мрамора, простирающая крест в сторону моря, которую я поначалу принимал за сказочную русалку, удивляясь и жалея, что у неё нет рыбьего хвоста.

Отсюда открывался вид на море и на город с клювами портовых кранов, каменным скопищем домов и шпилями храмов, будто тянущихся соединить земное с небесным. Помню одну из таких прогулок. Пасмурный холодный день. Стальное суровое море волнуется, и то тут, то там меж волнами неожиданно возникает на несколько мгновений что-то серое плоское, будто проскальзывает спина какого-то подводного чудища. «Рыба! – кричу я в восторге, представляя себе кита из детской картинки. – Ма, посмотри! А вот ещё! Там! Видела?» «Да нет, это камни», – смеялась мама, но я ей тогда так и не поверил. Мы брали с собой на эти прогулки бутерброды с белым хлебом и жареной салакой, завёрнутые в газету. Садились на лавочку напротив моря и ели – кажется, за всю жизнь я не пробовал более вкусной рыбы. И самыми вкусными были впервые отведанные шпроты, и самыми вкусными были великолепные эстонские ватрушки и молочное мороженное в фойе кинотеатра «Сыпрус»…