Вздохнув, я потёрла лицо ладонями и вернулась к чтению. Хотелось дочитать главу, прежде чем идти ужинать.

«…На фатин многослойных юбок крупными хлопьями оседает снег. Балерины неподвижны – изваяния, застывшие вне времени. В волосах, убранных под перистые тиары, мерцает иней. Крепкие сильные ноги будто высечены изо льда, но лица живые, с глазами, полными холодного блеска.

В звонкой тишине таится угроза. Тревожное предчувствие звука обволакивает, проникает под кожу, зудом растекается по телу. В стылой крови – болезненное предвкушение страха и благоговейный трепет перед грядущим ужасом, который последует за морозным безмолвием.

Зло неумолимо. Оно звучит в тишине. Звучит в скрипе снега под ногами неведомого – того, кто неспешно бредёт среди деревьев, сокрытый от неосторожного взора стеной чёрных стволов и переплетением голых ветвей.

Балерины окутаны сонмом снежных искр. Небо безлунно, но ночная темнота не абсолютна – она пронизана слабым, бледным светом, будто сияет сам воздух – морозный и серебрящийся. В скованных позах, в наклонах голов, в положении ног – хрусткое напряжение. И когда балерины, синхронные, подчинённые болезненно-рваному ритму, делают первый шаг, встают на носки обледенелых пуант, напряжение достигает своего пика, реальность трещит по швам, и маски страдания, застывшие на лицах, превращаются в гримасы ужаса».

8. Следующий день выдался погожим, но ночью природа вновь вспомнила о наступившей осени: разразилась гроза. Я лежала на диване в гостиной, закутавшись в полосатый флисовый плед, и смотрела, как отражение комнаты в оконном стекле идёт рябью. По дому расползалась настороженная полуночная тишина, нарушаемая лишь гудением аквариума и шумом, доносящимся с улицы – раскатами грома и шелестом ливня.

Я пошевелилась, сменяя положение – шея затекла из-за неудобной позы, – а когда вновь скользнула взглядом к окну, увидела на стекле… изморозь. Иней искристо мерцал в тёплом свете торшера и в холодном рассеянном свете аквариума. Звуки грозы доносились будто бы издалека, а струи воды теперь казались ледяными, причудливо змеящимися узорами.

Я села, и диван тихо скрипнул под моим весом. Пол обжёг босые ступни холодом, и я потянулась за носками, небрежно брошенными в кресле.

Подойдя к окну, я попыталась разглядеть улицу, но взгляд не проникал сквозь слой инея со стороны комнаты и завесу ледяных узоров по ту сторону стекла. Рановато для заморозок, подумала я и сковырнула коротко обрезанным ногтем немного снега. Иней тут же растаял на подушечках пальцев.

Моё мутное отражение смешалось с чьим-то ещё. Растерянная и сбитая с толку, я зачем-то обернулась, сама не зная, что рассчитываю обнаружить у себя за спиной, но кухонная половина помещения оставалась неизменной – пустой и погруженной в темноту. Наверное, дело в свете – он как-то так хитро преломляется, отчего моё отражение двоится.

Я вышла в коридор и, не снимая с входной двери цепочки, приоткрыла створку. Сентябрь едва перевалил за середину, и мне хотелось взглянуть на первый снег. Но на улице, как и прежде, ярилась обычная осенняя гроза с ливнем и громом, ни о каких заморозках и речи быть не могло. Поспешно заперев дверь, чтобы не простудиться от холодного хлёсткого сквозняка, я, озадаченная, вернулась в гостиную.

Окна, занавешенные пологом дождя, смотрели не тронутым инеем взглядом. Я потрогала стёкла: холодные, но не обледеневшие, а теперь ещё и в отпечатках пальцев. И отражение больше не двоилось.

Приснилось, что ли? Впервые за всю жизнь?

Не снимая носков, я забралась под плед, закуталась в него с головой и закрыла глаза. Раньше я не замечала за собой склонности к снам наяву, тем более – таким реалистичным. Однако кончики пальцев всё ещё жгло прикосновением к снежному налёту. Наверное, во всём виноват переезд. У меня стресс, пролезший через бессознательное в сны. Что-то такое мы проходили на уроках психологии в прошлой школе.