Гуревич распахнула входную дверь и весело крикнула: «Цуцики! Я вернулась!» Никто не ответил. Не снимая обуви и пальто, она торопливо прошла по коридору и заглянула в комнату. Дети сидели рядом с разложенной на полу шубой и, склонившись над ней, что-то сосредоточенно делали. В тяжком предчувствии сжалось сердце. Она подошла ближе… Черные, зеленые, красные, синие полосы и пятна покрывали от верха до низа ее бывшую белоснежной шубу. Гуревич задохнулась. Ей показалось, что ее стукнули чем-то тяжелым в грудь. Она покачнулась, открыв в немом вопле рот, и в следующую секунду воздушная пробка вылетела с протяжным всхлипом вон. Рванула сидящую к ней ближе девочку и, размахнувшись, влепила пощечину. Голова Вики дернулась, уголок глаза влажно блеснул и тут же спрятался под рассыпавшейся в беспорядке челкой. Витя глядел испуганно, рот у него кривился в преддверии плача. Гуревич села на софу и глухо сказала:
– Уходите! И никогда… Слышите… Никогда больше сюда не возвращайтесь!
Вика, не поднимая головы, взяла брата за руку и шепотом сказала:
– Тетя Нина… мы хотели… чтобы красиво…
– Никогда. Сюда. Ни ногой.
Щелкнув замком, захлопнулась дверь. Гуревич, как была – в пальто и сапогах, – легла на бок на софу. Правой рукой нащупала за спиной покрывало, потянула на себя и накрылась с головой. Комок в груди разрастался, словно раковая опухоль. В голове беспрестанно крутилось: «Из бледной терракоты скул и щек, из счастья прошлого и будущего света…» Она вдруг тоненько заскулила, и вслед за этим тело сотрясли сухие прерывистые рыдания.
Нарыдавшись вволю, еще долго лежала в темноте покрывала, обессиленная, в тупом равнодушии, без единой мысли, пока, наконец, не провалилась в сон.
Проснулась посреди ночи: затекшие ноги, деревянное тело, жутко хотелось пить. Покрывало сползло на пол, и люстра на потолке била резким светом в глаза. Она села. Часы показывали пятнадцать минут четвертого. Взгляд упал на испорченную шубу, затошнило, закружилась голова. Прикрыла рукой глаза и замерла, будто надеясь оцепенением отменить все произошедшее, как дурной сон. Но сон был явью, отменить было невозможно. Медленно стянула сапоги и, зажав в руке, с усилием встала.
В коридоре было темно. Темно и тихо. Стоило выйти из желтого косого квадрата света, падавшего из комнаты, как ее продрал до костей озноб. Тоскливый сумрак пустой квартиры. Пустой, как ее никчемная жизнь. Длинный и бесконечно одинокий путь. В конце коридора виднелось кухонное окно – равнодушное, подслеповатое. Костлявые мертвые ветки, оживляемые лишь ветром, качались и скреблись с той стороны о стекло. Она не хотела туда идти. В ее жизни уже было окно, и это оказалось ошибкой.
Маленький зрачок дверного глазка излучал теплый мягкий свет, словно приглашая заглянуть. Она подошла и приникла к нему глазом. Рука разжалась, и сапоги с глухим стуком упали на пол. В тусклом свете подъездной лампы Вика спала, сидя на лестнице и привалившись спиной к стене. Положив голову Вике на колени, спал ее брат. Гуревич распахнула дверь, вышла босиком на лестничную клетку, села рядом на ледяные ступени и обняла детей обеими руками.
Вот уже полгода, как Вика ходит в школу. Гуревич купила ей юбочный костюм и портфель с розовыми слонами. Витя знает почти все буквы, и она уже присмотрела портфель с машинками на будущий год. А в шубе, с едва заметными черными, лиловыми и зеленоватыми разводами, щеголяет теперь уборщица тетя Нюра, ничего себе женщина, очень даже интересная.