Он замолчал.

– А как насчёт народного хозяйства? – рассеянно спросил Звягинцев.

В горле у него немного пересохло. Он бросил взгляд на бутылку с минеральной водой, и к ней тотчас же устремился чуткий Олег Борисович Лаков.

– Простите, не понял вопрос, товарищ Звягинцев, – недоумённо сказал Демидин.

Звягинцев неожиданно оказался перед скучной необходимостью объяснять, что он имел в виду.

– Ну, помочь… народному хозяйству, – объяснил он, пытаясь вспомнить, о чём говорил Демидин, и от этого раздражаясь. – Предсказывать землетрясения. Увеличить надои скота.

«Что за чушь он мелет!» – поразился Демидин.

– Или плодоносность хлопчатника, – подсказал Лаков, поднеся Звягинцеву стакан с минеральной водичкой.

– Вот-вот, – согласился Звягинцев.

– Почему хлопчатника? – спросил Демидин, вскипая. – Почему не яйценоскость кур?

– Вы дерзите товарищу Звягинцеву! – всплеснул руками Лаков.

– Если Родина прикажет, – рассудительно сказал Звягинцев, прихлёбывая прохладную воду, – будем заниматься курами.

– Будем, – сказал Лаков, преданно смотря на Звягинцева.

Звягинцев аккуратно поставил стакан на стол.

Лаков вздохнул, приходя в себя от созерцания Звягинцева, и его взгляд медленно опустился на Демидина.

– Какие будут рекомендации относительно продолжения работ, Леонард Борисович? – спросил он, с едва заметной иронией изучая Константина Сергеевича.

Демидин похолодел. Он понял, что зашёл слишком далеко.

Звягинцев рассматривал Демидина с любопытством, будто редкое насекомое. Наконец он облизнул губы, поджал их, помолчал, наклоняя голову набок, и неторопливо произнёс приговор:

– Есть мнение, товарищи: опыты товарища Демидина пока приостановить. До прояснения их хозяйственного значения. Как вы думаете, Олег Борисович?

– Полностью согласен! – воскликнул Лаков.

Это был удар. Демидин потрепыхался ещё минуты три, что-то доказывал, даже упомянул стратегическую линию партии, но натыкался, как на стену, на снисходительную улыбочку Звягинцева.

– До прояснения, – вторил Лаков.

Встреча закончилась.

Демидин был сам не свой. Ему казалось, что разваливается главное дело его жизни. Он похудел, и у него стало дёргаться веко. В поисках выхода он пошёл советоваться со знакомым полковником из аналитического отдела. Тот порекомендовал не высовываться, по крайней мере несколько недель. Сказал, что, может быть, всё обойдётся. Намекнул, что Лаков, конечно, идиот (как раз в этом полковник ошибался!), но спорить с ним никто не будет – слишком большие у него связи.

Только сейчас Демидин понял, как счастлив он был ещё совсем недавно. Зачем он лез на рожон? Теперь, казалось ему, уже ничего не поправить.

На самом деле и Лакову, и Звягинцеву было безразлично, продолжатся ли эксперименты Демидина или нет, а сам он был для них слишком мелкой пешкой, и даже не пешкой, а так, кем-то подвернувшимся под ноги и надерзившим по глупости. Лаков про себя посмеивался над Демидиным и собирался помучить, чтобы он впредь вёл себя повежливее.

Если бы Демидин послушался мудрого полковника из аналитического отдела и не суетился бы ещё какое-то время, возможно, всё бы наладилось. Но вот уже много лет вся жизнь Константина Сергеевича сосредотачивалась в этих исследованиях, и теперь этот волевой и уверенный в себе человек сходил с ума от неизвестности и обиды, изводя себя размышлениями о том, как исправить положение.

Сменит ли чёртов Звягинцев гнев на милость? Может быть, стоит поговорить с Лаковым? В эти дни Демидин начал задумываться о решительном эксперименте, о чём-то окончательно доказывающем, какое колоссальное значение имеет психологическая оптика.