Джакоби прикрыл глаза и невольно застонал сквозь зубы.

– Эй, эй, – Стоунволл даже привстал. – Ты в порядке? Позвать сестру?

– Нет, – боль от воспоминаний была в разы, в сотни раз мучительнее подрыва на мине. – Ты знал об этом, майор? О сделке?

– Клянусь тебе, нет, – Стоунволл посмотрел в глаза сентиенту. – Если бы не ты, никто и никогда не узнал бы.

– Зачем? – теперь, когда он вспомнил все, ненависть душила Джакоби, заставляя его пульс разгоняться. – Зачем они так с нами?

Стоунволл покачал головой. Для многих сентиентов майор был больше, чем командиром. Другом, отцом – вот кем он был, даже несмотря на то, что такие люди, как Стоунволл, приходит и уходят, ведь их жизнь несоизмеримо короче.

– Это политика. Содружество посчитало…

Услышав это слово, Джакоби побледнел от гнева.

– Содружество… ублюдки, – он сжал кулаки, и локтевой сгиб правой тут же полоснуло болью. – Лицемерные сволочи… они обменивают нас на жизни людей… пленных офицеров и всяких шишек из министерств. Продают словно куски мяса!

Джакоби попытался подняться, но Стоунволл силой уложил его обратно.

– Одного не пойму, майор, – Джакоби стиснул зубы до скрипа. – Разве меня не должны были прикончить, если я стал свидетелем этого безумия? Для чего меня собрали по кускам, как гребаного Франкенштейна?

– Я и говорю, политика! – Стоунволл наклонился к нему, и Джакоби различил тонкий, бьющий в нос запах продуктов спиртового распада. – Ты по внутренней связи всему взводу доложил, так? Зачистить тебя было бы недостаточно, тут надо весь взвод зачищать.

Джакоби выматерился: об этом он как-то не подумал.

– Как оклемаешься, к тебе еще придут поговорить на эту тему. Но я тебе скажу вот что, капитан: тебя оставили в живых, чтобы ты случившееся представил в другом свете. В новостях, журналистам этим.

– Что?!

– Своему взводу скажешь, мол, ошибся. Мерзко, понимаю. Но для общественности тебе придется сказать то, что на бумажке напишут.

– Черта с два! – пульс Джакоби подскочил до двухсот.

На писк монитора в палату прибежала Аника. Всплеснула руками, увидев разъяренного сентиента.

– Капни ему седативного, – шепнул Стоунволл.

– Нет, нет, – Джакоби замотал головой, но было поздно: игла шприца уже скользнула в его подключичный катетер.

– В последний раз предупреждаю, – Стоунволл склонился к нему. – Забудь об этом. Влитую кровь ведь обратно не выкачаешь – нет, твоя участь будет иной. Тебя разжалуют, а затем отправят в такие дебри, о которых ты и не слышал. Ты будешь добывать себе пропитание, поедая дождевых червей, до самой смерти, Джакоби. Понял меня?

До самой смерти… Сентиенты могут прожить и до трехсот лет, впрочем, после окончания военного контракта никому и в голову не придет беспокоить отдавшего свой долг солдата. Джакоби знал, что, отслужив положенный срок, он получит кучу денег и полную свободу действий – это было все, что ему нужно.

Да, иногда у него случались отпуска и выходные, но все это было не сравнить с тем обещанным блаженством, которое должно было начаться с окончанием службы.

Жизнь после войны – тот единственный пряник, на который рассчитывал каждый сентиент. Лишь это будущее заставляло его вставать по утрам, отжиматься, бегать, поддерживать себя в прекрасной форме, а на линии огня выжимать из своего гибридного, генетически модифицированного тела все, до последней капли темно-бурой, густой, как деготь, крови.

Завершив службу – этот ад, длиной в сто лет, а то и больше, – сентиенты уходили на заслуженную пенсию. Они не старели так, как люди, их тела не изнашивались, и поэтому многие из них начинали новую жизнь в других, малоизученных мирах. Кто-то покупал себе недвижимость, кто-то занимался наукой: Джакоби лично знал одного такого магната, основателя проекта по исследованию глубокого космоса «Вечный странник». Некоторые сентиенты заводили семьи, зная, что ни одно существо, живое или мертвое, больше не побеспокоит их.