Никогда не жалела себя. Отучилась еще в детдоме. А теперь было жалко.

До слез... те уже текли ручьем. До всхлипа... они сами рвались из груди.

До галлюцинации в виде теплых ладоней, скользящих по моим рукам, и горячих губ, целующих в щеку.

До признания, которое уже три недели мечтала услышать:

— Я так устал. Если бы ты только знала.

***

Радость затапливала меня медленно. Три недели ожидания сделали больше, чем десять лет до этого.

Я не верила глазам. Не верила ощущениям.

Цеплялась за тоску, с которой уже срослась за последние дни. Не хотела ничего понимать и слышать.

— Злишься на меня?

Сильные руки прижали к широкой груди, и в ноздри ударил аромат дождя, хвои и еще чего-то... пыльного, далекого.

— Тебя нет. Я тебя выдумала, потому что слишком сильно соскучилась. — Закрыв уши руками, я изо всех сил зажмурилась.

— У меня разрядился телефон, а в этом чертовом самолете не работал порт для зарядки.

В скрипучем, словно простуженном мужском голосе послышалась усмешка.

— Нет. Тебя нет. — Мое видение было таким настойчивым, что пришлось повторить как мантру.

— Сегодня было последнее слушание в суде. Я скинул оглашение приговора на Пашу и купил билет в Питер. На первый попавшийся рейс. Первый раз летел экономом.

— Зря покупал!

Глаза открывать было страшно. По телу побежала дрожь, и все мое ожидание, вся тоска вылилась в один отчаянный толчок.

Я пихнула Никиту в плечи. Не понимая, что делаю. Не задумываясь. И отшатнулась.

— Все равно злишься.

Муж провел ладонью по своим отросшим волосам. Такой непривычный. В мятой рубашке. В брюках с темными каплями от дождя. В носках. Даже мое уставшее воображение не смогло бы придумать такого призрака.

— Если я на кого и злюсь, то это на себя! Дура. Полная.

Слезы водопадом брызнули из глаз. Им невозможно было сопротивляться. Никакие попытки успокоить себя, «взять в руки», как говорила Татьяна Егоровна, не помогали.

Безнадежное ожидание не хотело превращаться в радость. Боролось за тоску, за грусть до конца.

— Телефон правда разрядился. — Никита достал его из кармана и протянул мне. — Я даже СМС набрать не успел. Думал, в самолете решу проблему, но не смог.

— Ты всё можешь! Я знаю!

В дополнение к слезам начало колотить. Зуб на зуб не попадал.

— Иногда не могу...

Никита развел руки и шагнул в мою сторону. Осторожно, как переговорщик рядом с безумцем, от которого всего можно ожидать.

— Не... надо...

От его близости меня буквально смяло. Казалось, если прикоснется — совсем сломаюсь. Даже те жалкие остатки самоконтроля, что еще держали на ногах, не смогу уберечь.

— Я забыл, как это, когда по мне скучают.

Он сделал еще один маленький шаг.

— Никита, мне не важно. До лампочки.

Лопатки до боли впились в стену. Никакой свитер не спасал.

— И о других заботиться разучился.

— Не нужно мне ничего рассказывать. Пожалуйста...

Я уже даже не пыталась сохранить гордый вид. Рукавом смахивала слезы. Отводила в сторону глаза. И жалась... жалась в стену, словно могла ее сдвинуть своими хилыми силенками.

— У меня даже поухаживать за тобой нормально не получается. Эта работа...

Никита тряхнул головой и встал напротив меня. Грудью к груди. Носок к носку. Так близко, что лицом можно было ткнуться в его ключицу... вдохнуть запах и наконец поверить.

— Ты за мной десять лет ухаживал. Забыл?

Сама не знаю, где нашла силы поднять взгляд. Еще секунду назад прятала его. Изучала шторы, рисунок обоев. А тут... будто пружина какая-то сработала.

Я уставилась, не моргая, в глаза. И чуть по стеночке вниз не спустилась от того, что увидела.

Никита не врал про усталость. Не врал, что скучал. Ни секунду не обманывал, что жалеет. Даже самый гениальный гример не смог бы создать такие морщинки в уголках и тень под глазами. Даже лучший актер не сыграл бы такую горечь.