Я никогда не флиртовала с мужчинами. Я не умела сексуально вилять бёдрами или откинуть рукой прядь волос, облизнуть губы, стрелять глазами. Мы с сестрой находились в позиции отнекивающихся, отбивающихся.

Как-то в Тель-Авиве я ждала сестру в кафе, сидя за столиком на улице. Я заметила её издали. Она просто шла – довольно торопливо, вприпрыжку из-за того, что сильно опаздывала. Ни я, ни она не обладали типично женственной фигурой, напоминавшей песочные часы. Скорее мальчишеской: ни бёдер, ни ягодиц; одна только грудь, торчавшая вперед. Пока моя сестра шагала по тротуару, мужчины, и стар и млад, оборачивались ей вслед. Может, феромоны – незаметный для людей запах, который источает человеческое тело, – ответственны за привлекательность противоположного пола. Наверное, тот, у кого феромоны сильнее, излучает этот загадочный сексапил, который абсолютно не зависит от формы глаз или губ, а от запаха, от нас нисходящего и улавливаемого не носом, а каким-то неизвестным, загадочным органом обоняния.

В раннем детстве я считала, что мои родители дерутся. Я всем рассказывала, как папа приходит домой и сразу нападает на маму (на самом деле папа маму обнимал, пытался поцеловать). Мама изворачивалась, и они начинали бегать друг за другом, бороться друг другом, зажимать в объятиях. Откуда мне было знать, что это всего лишь предварительные ласки. Невидимое сексуальное напряжение всегда присутствовало, когда они были вместе, даже если папа в гостиной читал газету, а мама готовила на кухне.

Друзья родителей, едва переступив порог, спрашивали у меня: ну как, побои продолжаются, папа бьёт маму?

Иногда я помнила больше деталей: папа стащил с мамы бретельку сарафана и укусил её за плечо. Каждая такая деталь вызывала новый взрыв смеха и энтузиазма. Меня просили рассказать ещё раз.

– А мама тоже бьёт папу? – следовал вопрос.

– Бьёт, бьёт. А раз она его сожгла.

Как-то мама подавала к столу чай, случайно оступилась, и чашка с кипятком перевернулась на папу.

– Лиля, вы что, только этим занимаетесь? – спросил Пётр, папин друг.

– Да, всё время дерутся, – опередила я с ответом.

Взрыв хохота огласил всю улицу.

– Она вам лучше почитает стихи, – говорила, смущаясь, мама.

Я, как все советские дети, становилась на стульчик и декламировала «с чувством, с толком, с расстановкой».

«И вдруг зазвонил телефон. Кто говорит? Слон. Что вам надо? Шоколада».

Мне громко аплодировали и снова спрашивали, как папа с мамой дерутся.

Пока родители учились, мы жили у тёти Полины, в частном доме на Сталинке. Относительно советских и даже несоветских понятий дом был большой. Уже и младший брат тёти ушел в армию, и три комнаты с отдельной кухней и столовой считались роскошью. Папа перевёлся на вечерние занятия и нашёл работу на утренние часы. Мама просто на лекции не ходила. Она появлялась на экзаменах. Сдавала их и исчезала до следующей сессии. На все каникулы и на лето мы уезжали в Сквиру.

Когда мне было три, папе осталось учиться ещё год с чем-то. Мама взяла академический отпуск в связи с очередной беременностью, и мы с ней вернулись в Сквиру. Кроме того, родители старели, и папа не хотел оставлять их одних.

Большинство их друзей, соучеников поехали поступать в Россию, многие пересекли Урал – в Свердловск, Новосибирск, Иркутск. В России не было антисемитизма, как на Украине. В вузах не делали различия. В Сквиру вернулись немногие. Не все думали о стареющих родителях. Кроме того, папины родители были старше, чем у его сверстников. Мой папа о родителях заботился. В планах моих родителей было возвращение в Сквиру после окончания учёбы. Мама считала, что для детей гораздо здоровее расти в маленьком городке, на лоне природы, чем сидеть в многоэтажках.