Месяц я провела в больнице. Папа был со мной постоянно. Даже когда объявили карантин. Сказал, будет учиться делать мне уколы, что на работе взял отгулы на это время. Наступил день выписки. Заведующая пригласила папу в кабинет, а меня попросила подождать в коридоре.

– Вы же понимаете, – помолчав начала врач, – Девочка перенесла тяжелейший кетоацидоз. Ее печень и поджелудочная в плачевном состоянии. Строжайшая диета. Ни какого спорта. Ни каких экзаменов и ВУЗов. И вот еще что… не надо готовить ее к семейной жизни. Беременность для нее равносильно смерти. Хотя вряд ли она доживет до этого возраста. Оформляйте инвалидность и – на домашнее обучение.

Бледный и подавленный вышел отец из кабинета и прошептал:

– Это мы еще посмотрим.

Дома папа достал большую тетрадь в коричневой обложке и записал: «Аленку выписали домой!» Еще в больнице он стал вести дневник, сделав таблицу на разворот тетради. Как я чувствовала, как вела, что и сколько ела, какой был сахар и т. п.

– Ну, что, будем привыкать жить самостоятельно. Да, девочка моя? – подмигнул мне отец, и мы пошли кипятить шприцы.

На следующий день были куплены кухонные весы, большой белый эмалированный горшок и поляриметр. Этим прибором папа проверял мочу на сахар. Теперь мое утро начиналась с грохота ночной вазы в кафельных стенах туалета. Далее я терпела экзекуцию уколами. Инсулин мне делали четыре раза в день. Утром два укола – базовый и короткого действия, и также перед ужином. Иглы были толстые и не с первого раза протыкали кожу. Особенно неприятно было, когда папа колол под лопатку. Я всячески пыталась его обмануть.

– Давай спинку, – говорит отец

– Не, пап, сегодня в руку.

В руку мы кололи утром, а в бедро и попу вчера. Сейчас очередь под лопатку, и папа это точно знает. Спина единственное место, где еще нет безобразных липом. И папа старался чаще уколоть именно туда.

Всаживаю иглу, – вспоминает отец, – и слышу, нет, чувствую, как ты до боли стискиваешь губы, зажмуриваешь глаза. У меня все сжимается внутри. Дурацкое чувство вины. Жалость. Но я не показываю этого – нельзя.

***

Мне пришлось уйти с работы, чтобы быть с Леной. Тем более, я все-таки настоял, чтобы она ходила в школу. Мы с мамой долго спорили, как лучше. Она была категорически против коллектива: нагрузка, инфекция, да и забирать некому. Но первого сентября дочь пошла в первый класс, а я написал заявление об уходе. И устроился работать по вечерам агентом госстраха.

Зато днем мог заниматься ребенком. Каждое утро у нас начиналось одинаково: первым делом – в туалет. На горшок. Знаете, какая мечта была у Аленки в 9—10 лет? Хоть одно утро пописать в унитаз, как все люди.

– Потерпи, скоро что-нибудь придумают, – успокаивал я ее, – а пока попробуем новое средство.

– Какое? – заранее кривит личико мой ребенок.

Я специально ездил в деревню, чтобы купить мешок отборного овса. Говорят, он снижает сахар. Приготовил отвар и попробовал. Жуть.

– Нормальное, – отвечаю, – как лекарство. Она морщится и пьет. Три раза в день перед едой. И наконец, ура – можно есть.

Я взвешиваю гречку, кусочек отварной трески, кладу порезанные помидор и огурчик. Потом чай и половинка печенья. Ужин закончен. Я смотрю в глаза голодного ребенка. Как это страшно. Она просит добавку, я отказываю. Отворачиваюсь, чтобы скрыть стыд и жалость.

Иногда я покупал дочке мороженое. Только эскимо. Как же она любила шоколад с него. Но он был строго противопоказан. И я снимал с мороженого почти всю глазурь, оставляя лишь одну узенькую полоску сбоку. Лена неотрывно следила глазами, как эскимо становилось белым. Этот взгляд… Съедая шоколадные полоски, я старался не смотреть ей в глаза. Не мог.