Наташа была очень привязана к бабушке. Все свои тайны, радости и горести несла к ней. Она была младше своей тети Раи всего на девять лет. Они были как сестры. Когда подросли, на каникулы вместе ездили в деревню. Бабуля очень любила своих девочек. Смерть Наташи была для нее ударом.

Когда уносили гроб, старушка припала к нему, рыдая. Она обнимала свою Наташеньку в последний раз, и никто не мог ее удержать. Ее пришлось оттаскивать, чтобы закрыть крышку. Через полтора года она похоронила и сына.

***

То, что дома мамы не было, я привыкла, пока она лежала в больнице. Но как же мне было одиноко в душе! Я ненавидела детский сад, потому что каждый вечер дети бежали на встречу мамам, раскрыв объятия. А я стояла и ждала, пока меня заберет брат.

Каждый переживал горе по-своему. Папы вечерами часто не было дома или он был занят делами. Бабушка с дедом тоже работали. Они переехали к нам, чтобы помогать отцу с нами, детьми. Мне же очень не хватало того, чтобы со мной поговорили, обсудили, рассказали о том, что случилось. Я хотела говорить о моем горе, проплакивать его.

– Я к маме хочу! – плакала я.

– Ну, ты же знаешь, она умерла, к ней нельзя, – объясняли мне. Будто я не понимала этого. Мне нужны были любовь и внимание, принятие моего горя. Меня все жалели, успокаивали, отвлекали, как могли. Куда бы я не пришла, все уже всё знали.

– У меня мама умерла, – говорила я, надеясь, что со мной об этом поговорят.

Но взрослые, наверное, не знали, как вести в такой ситуации. И неизменно отвечали:

«Я знаю, малыш. Это грустно». Или «Да, Леночка, мы знаем, очень жаль твою маму».

И горюшко ушло внутрь меня: на людях все было нормально, но в душе я продолжала горевать. Возможно, это состояние и запустило аутоиммунный процесс. Он медленно, но верно начал хозяйничать в моем организме задолго до постановки диагноза.

⠀. По выходным нас с братом забирала бабушка Нина. Она жила с сыном, дядей Колей, его женой Ольгой и внучкой Аней. Мы гуляли с ними в парке Покровское-Стрешнево. Зимой катались на горках, весной мерили лужи.

Я была неуклюжей и часто попадала в передряги. Если Кира с Аней решили проверить крепость льда, то я обязательно проваливалась в лужу.

Мокрую, замерзшую меня отводили домой к тете Оле, которая варила для нас обед. Вот где я уже давала волю чувствам и плакала от души. А она пыталась меня отогреть, пожалеть и успокоить. И натянуть на меня хоть что-то из вещей худенькой Анюты.

Весной я стала сильно уставать. На прогулках мне все время хотелось посидеть на лавочке. Меня при этом, конечно, стыдили.

– Ну, что ты опять сидишь, как старая бабка? Вон брат с сестрой прыгают, бегают и скачут.

Мне было стыдно, обидно, но сил на беготню не было.

– Я устала, бабушка, – ныла я всю дорогу.

На одной из прогулок я протерла попой все лавки. Еле ползла от скамейки до скамейки. Усевшись, не могла встать, даже когда голодные родственники торопили меня на обед. Усталость была первым признаком начинающейся болезни. Но никто не предавал этому значения.

Потом был май. Тепло. Я в детском саду. Мы – дети – только вернулись с улицы и садились к столу. Нам строго настрого запрещалось пить компот до того, как не опустошим тарелки с супом.

Но вот беда – компот всегда наливали заранее, а суп чуть позже, чтоб не остыл. Смотрю я на прозрачный, такой манящий, компот с янтарной курагой на дне. У меня кружится голова от голода. Руки трясутся, прям ходуном ходят. Наплевав на запрет, хватаю чашку и жадно выпиваю напиток.

Мне становится хорошо и спокойно. Я не помню, ругали меня потом или нет, зато чувство кайфа, когда «отпускает» от трясучки, помню прекрасно. Сейчас так бывает во время гипогликемии.