Процессия беспрепятственно пересекла площадь, и гоплиты Энекла расступились, пропуская её к помосту. Последним прошёл высокий стройный эйнем в посеребрённых доспехах, тёмно-голубом хитоне и белом военном плаще, на его шлеме покачивался пышный белый гребень, а со щита грозно зыркал пикирующий ястреб.

– Привет тебе, Энекл, сын Гидаспа! – сказал он звонким молодым голосом. – Ну, как у вас тут дела?

– И тебе привет, Диоклет, сын Эрептолема. Дела на половину Цсереха, но скоро, похоже, потянет на две трети.

Энекл имел в виду печально известный поход Нахарахаддона, отца нынешнего царя, против жителей Цсереха, чья мерзкая болотистая земля скрывала несметные сокровища: железную руду и торф, а ещё тысячи редчайших растений, используемых для приготовления приправ, смесей для курения и зелий. Эйнемские наёмники описывали её именем одновременно тяжесть, опасность и омерзительность обстановки. Tот поход мидонийская армия провела по пояс в зловонной зелёно-коричневой булькающей жиже, постоянно теряя людей то от отравленных стрел цсерехцев, то от нападений диких зверей, то от болезней, но все эти тяготы меркли по сравнению с главной битвой, каковую Энекл считал самым страшным воспоминанием своей богатой на события жизни. Фаланга стояла в болотистой низине, вода порой доходила до груди, а с фронта на них волнами попеременно наваливались человеческие подданные цсерехского царя и жуткие саххаки – полулюди-полуящеры, двуногие и двурукие, как люди, но с хвостом, зубастой змеиной пастью и грязно-зелёной чешуёй на гибких телах. Энекл на всю жизнь запомнил тёмную воду, целиком скрывавшую ноги, и безумный страх почувствовать на лодыжке мерзкую пасть. Победителя в той битве не было, на следующее утро царь Нахарахаддон заключил с царём Цсереха мир и покинул пределы болотного царства.

– Ну а вы как добрались? – спросил Энекл. – Никто не попытался его отбить? Я удивлён.

– Почему же никто? Была засада на улице Унн-Марузах, там, где здание торговой палаты.

– Знаю, хорошее место, я бы там тоже засел. Потери есть?

– Да мы не бились. Нефалим откуда-то узнал о нападении прямо перед самым выходом, его люди вырезали всю засаду ещё до того, как мы подошли.

– То есть примерно за половину клепсидры. – Энекл прицокнул языком. – Быстро. Кто это был?

– Пока неизвестно, но, думаю, ненадолго. Ты же знаешь Нефалима…

– Знаю, хотя и предпочёл бы не знать, что такая сволочь существует на свете… Ладно, кажется, начинается. Приготовились!

Последнее слово Энекл прокричал в полный голос, и по рядам гоплитов пробежало движение. Четверо писцов в голубых одеждах, украшенных царскими знаками и символами власти, встали по углам помоста, отточенным движением вытянули перед собой таблички и складно, будто один человек, провозгласили:

– Царь царей, повелитель шести частей света, старейшина и ишшахар народа Мидона, властвующий над народами и племенами, указующий путь колесницам и всадникам, поражающий и устрашающий неправедных, светозарный Нахарабалазар из племени Харз, посвящённый Нахаре. Тот, кому Ушшур, и Нахара, и Ашара знаки власти вручили, кого Марузах и Тузулу призвали ради благоденствия людей, над племенами и народами возвеличили и утвердили, кого Абиту-Бал превознёс и наставил. Дабы справедливость в стране была явлена беззаконным и злым на погибель, дабы сильный слабого не притеснял, сказал так…

Длинный и украшенный невероятно пышными словесными оборотами приговор, из которого Энекл, вполне сносно говоривший по-мидонийски, понял едва ли треть, площадь прослушала в гробовом молчании. Писари читали мерно, торжественно и внушительно, с мастерством, недоступным лучшим из эйнемских знатоков искусства декламации. Когда последние слова отзвучали, раздался рёв и посыпался град гнилых овощей. От громогласного «Нан-Шадур-иллан, хуваршиим!» дрожали стены окружающих домов.