Казалось, Маша никогда не оторвется от своих маленьких питомцев, не оглянется и не увидит реальной жизни вокруг себя. Тем не менее, окончив среднюю школу, она неожиданно приземлилась.

Весной во время подготовки к экзаменам ее хомячки расплодились, но через пару дней помет исчез. Маша пришла в настоящий ужас, малыши еще слепы, убежать они не могли, а глупые родители, говорила она, не выучили новых слов и на вопросы о детях не отвечали. Пришлось бежать в библиотеку, откуда Маша вернулась заплаканная, взяла клетку и вместе с питомцами унесла.

Обратно она пришла с пустыми руками и сообщила отцу, что с грызунами больше не дружит.

– Такие милые, такие веселые! Они съели своих деток живьем, эти глупые меховые стручки! Я не обижаюсь, раз у них такая природа, но больше грызунов-скалозубов не заведу. Знаешь, пап, животные, оказывается, как люди: с глупцами лучше дела не иметь!

– В природе, Машуня, самец от родившей самки часто уходит, вот такого казуса и не случается. Не только хомячки могут потомство пожрать, даже крупные хищники так делают. Тигры, например. Кажется, еще способны белые медведи… Нужно просто почитать об этом, чтобы в следующий раз все сделать правильно. Так что, тут не они глупцы, скорее мы, люди. Без ответственности, без должного пониманья поступаем…

Маша слушала молча, ковыряя пальцем чулок на остром колене. Потом подняла глаза, влажные, радужные, и с дрожью в голосе сообщила, что обязательно прочтет все, что найдет на эту тему. Весь вечер она выглядела скорбно, хлюпала носом, терла глаза, как ребенок, и Владимир Иванович сокрушался, не слишком ли сильно обидел дочь. Он даже позвонил Павлу, и настоял, чтобы тот приехал, не отговаривался захватившей его учебой.

– Балда я многопудовая, некумека горестная! – Бросилась Маша Павлу на шею как в детстве, и он сразу же перенесся в злополучный цирковой антракт, отчего захотелось одновременно пойти налево и направо: обнять ее покрепче, но в то же время сбежать и никогда не прикасаться. Впрочем, отстраниться он даже не попытался, Маша висела на нем, обхватив его руками и ногами, и плакала.

Это было невыносимо.

Павел теперь с девушками почти не встречался, мысли о Маше гнал и под любым предлогом отказывался от привычных дружеских встреч, снова приводя этим Нину Дмитриевну в неприятное недоумение. Он занимался с утра до вечера, среди однокурсников чуть не прослыл ботаником, а среди педагогов окончательно зарекомендовал себя перспективным студентом. Машу по-прежнему считал не просто маленькой девочкой, а младшей сестрой, он казнил себя за любую фантазию о ней и еще глубже зарывался в учебу.

Но не приехать, когда сам Владимир Иванович попросил его о помощи, Павел не мог и теперь чувствовал себя предателем по отношению к лучшему человеку на свете.

Маша рыдала ему в ухо, и шее было мокро.

Пронаблюдав эту картину, Владимир Иванович словно коснулся острого шипа, но не подпустил к себе догадку, отбросил, сосредоточился на переживаниях дочери. Машуня, Машуня, думал он и нервно зевал, ему снова не хватало воздуха. Зевание досаждало, и священник останавливался у открытого окна, глубоко вдыхал городскую весну и снова возвращался к своей тревоге: «Машуня!»… Лето она провела, никуда не выезжая, по утрам послушно молилась, днем помогала в храме, бралась за любую работу, разносила обеды немощным старикам округи.

– Хоть я и не молитвенная, хоть я у тебя и неученая, папочка, а буду я как добрый самарянин. Он ведь не священник, не одноплеменник, а жил по-христиански! Ой, пап, ты не обиделся?

– Ты женского роду, а неученость не порок. Знаешь, какими бывают обыкновенные деревенские необразованные люди? Диву даешься, сколько в них деликатности, такта… Я не о внешнем, ты понимаешь, о внутреннем. А ведь их толком и не воспитывал никто, и не было на них ни ученья, ни внушенья на тему поведенья или рассужденья. И наоборот, иные учены-переучены, а слушать горестно, чем их помыслы заняты. Главное, чтобы было сердце добрым. А у тебя оно золотое, – обнимал свое сокровище Владимир Иванович и, затаивая дыхание, следил, как меняется Маша.