Машина болезнь сильно повлияла на здоровье Владимира Ивановича, и при встречах завести с ним какой-либо серьезный разговор у Павла просто не поворачивался язык. Но ведь именно теперь и возникли эти неотвязные вопросы о смысле жизни, или может быть о бессмысленности ее.

…Пусть поскорее мать уезжает в свой Египет! Павел представлял себя рядом с тестем, их вечера вдвоем, когда Маша уже спит, и никому никуда не надо спешить. Конечно, оставалась опасность, что старик увидит в дочери то, что в короткое время встреч заметить не успевал. Но вдруг это не покажется ему таким уж страшным, вдруг он и так уже понял, смирился, знает выход… Тогда можно будет наконец расслабиться хоть немного и позволить ему, старшему и надежному, пусть на несколько вечеров взять на себя ответственность за все, что произошло у Павла в судьбе.

Телефонный звонок на минуту отвлек от раздумий.

– Паша! Ты свои бутерброды забыл!

– Не волнуйся, ма, – ответил Павел, выезжая на Третье транспортное кольцо, – я их оставил. Сегодня во второй половине дня я буду у партнеров, а там другие перекусы.

– Нет, а тогда зачем ты их нарезал? И я никогда не поверю, что ты забыл о партнерах!

– Маша спутала утром все карты, ма. И почему я не могу о чем-нибудь забыть, я же не киборг. Не волнуйся ты из-за ерунды, а? Целую!

– Конечно, ты не киборг. Отнюдь! Киборг у нас я, это всем известно. И что может теперь спутать Маша? Поешь обязательно и не спорь. Целую!

Кто спорит? Павел отключил связь, подумал, что его женщины на редкость своенравны, перестроился и – «Ну, куда ты лезешь? Куда лезешь? О, простите, сударыня, шляпка, пальчики, колечки…» – влился в поток.

Он практически не смотрел по сторонам, боковым зрением замечая на дороге малейшее отклонение от того, что считал нормой.

Не только вождение, многое в жизни теперь шло на автопилоте, Павел полагал, что виной тому солидные годы, которых он достиг, ведь в этом сентябре ему уже исполнилось сорок. По его мнению, возраст неизбежно должен был гасить эмоции, оставляя только клише, привычные реагирования в привычных местах, выравнивая намерения и выглаживая контуры упований.

Примером тому служила мать. И хотя внешне Нина Дмитриевна менялась незначительно, но все же перемены происходили, и Павел понимал: надежд на что-то личное у нее давно не осталось. Она тоже вершила свои дела на автопилоте, отвечала машинально, даже позы принимала механически, как машина, заведенная однажды и обреченная работать, замедляя ход, до полной остановки.

Павел думал, что знает мать как облупленную. У нее на каждое слово «нет», все наперекор, как у подростка, а уж в общении с Владимиром Ивановичем, так вообще до бреда. Правда «перекоры» больше на словах, ворчит, ворчит, но все же прислушивается и в последние годы перечит не так явно. Это как раз подтверждало изобретенную Павлом теорию автопилота, которым управлялись стареющие люди, не имеющие впереди никаких реальных ожиданий. Раньше мать перечила, настаивая на своем, а теперь, считал Павел, говорит «нет» по привычке. Она бы, скорее всего, растерялась, если бы вдруг к ее протестам отнеслись серьезно или не дай бог прислушались. Ее вечные «нет» стали теперь безопасными для нее, и она – Павел был абсолютно уверен, – об этом в глубине души знала.

Маша всегда самовыражалась иначе, она обычно не бунтовала, только, – Павел осмыслил это сравнительно недавно и в сотый раз поздравил себя с «профессиональной прозорливостью» – не зажигалась она, или не открывалась, или… Маша не отвечала, хотя и говорила «да», не включалась, хоть и поднимала глаза, кивала. Так мог бы себя вести человек, безупречно вежливый, но далекий от всего, кроме своих потайных интересов. К примеру, инопланетянин, успешно мимикрирующий под аборигена, – хмуро подтрунивал над собой Павел. В редкие минуты ему казалось, жена даже в постели оставалась невзятой, все равно витала своей нездешней душой где-то в неведомых далях, которыми телу не овладеть, хотя внешне придраться было не к чему.