Понятно, за бравым выкриком Сёмы, за его выдуманным воинским званием скрывалась тайна его немецких предков. Первые дни учёбы в необычной школе разгадывать подобные загадки не очень-то и хотелось. Мальчуган в застёгнутом наглухо, потёртом пальто с поднятым воротником, на искусственном меху, этакий малолетний сторож отдельно взятого комнатного блока общежития, поначалу вызвал неприязнь, как нечто чужеродное, «тёмное», не из моей «светлой» жизни. Хотелось быстрее от него отвязаться, будто стряхнуть налипшую на новенький, школьный костюмчик грязную обёртку чужой конфеты.

– Рядовой, – отшутился я и назвал фамилию.

– Знаю. У тя батя лётчик.

– Пилот. В гражданской авиации – пилоты, в военной – лётчики. Отец так говорил.

– Понятно. Буду звать тебя «унтер-официрен». Или – «Унтер». Сойдёт?

– Нет, – и назвал своё имя.

– Унтер – лучше, – не унимался Сёма.

– Кому лучше? – мне надоело спорить с новым странным, назойливым одноклассником. Развернулся, молча, и ушёл.

Кличка «Унтер» не прижилась. Месяца три Сёма называл меня именно так. Я не откликался. Другие не обращали внимания. «Обер-лейтенант» в Сёме смирился и не смог мне придумать подходящей клички или прозвища.

Хулиган, проныра и непоседа, из посёлка Попеновка, пригорода тогдашнего Фрунзе – столицы Киргизской ССР, Валерка Колб успел в Летней школе прозвать меня Серым, производной от имени. Прозвище категорически не нравилось. Но яркость натуры надо ведь доказать жизнью, а не словами. С «серой» кличкой пришлось на время смириться.

Позже Сёма выдвинул своеобразную теорию о цветных мирах. Сам «обер-лейтенант», как он пояснил, был из «Серой зёмы». Из Серой, как я понял, зоны, земли, мира. Тогда я не знал, что «зёма», в народном сёмином сленге, означает ещё и земляк, земеля.

– Сёма из Зёмы, – пошутил я. – Понятно.

«Обер» фыркнул небрежно, оценил радушие и «незлобливость» «противника» и не обиделся.

– Может, из «зёмы» Серых, – уточнил он, задумался, не согласился сам с собой и совсем уж заморочился:

– Нет. Из «Серой зёмы» с Чёрной «подзёмой».

Он снисходительно, неприметно усмехался, когда Колб называл меня Серым. В доверительных беседах наедине предположил, что я – из «Оранжевой зёмы», где «красивные радуги», жёлтое солнце, «добрые люди» и тёплые, вкусные дожди.

Думаю, Сёма слышал известную тогда песню со словами, как мне помнится, «Оранжевое небо, оранжевые дети, оранжевые песни, оранжево поют». Отсюда его ассоциации относительно меня. Не стал спорить и возражать. Пусть будет так: я – из «Оранжевой зёмы».

В «Серой зёме», по мрачным рассказам «обер-лейтенанта», дожди были кислые-прекислые, прям «кисляндия»! От осадков, в виде кислотного дождя, «лезла» кожа, выползали на морде и «везде» прыщики, фурункулы и язвы. Злые люди жили – были повсюду: в балках, бараках, в школе, и на самом руднике. В «Серой зёме» никогда не бывало на сером небе цветных радуг.

– Одна серятина, – нахмурился Сёма. – Чёрные тени у нас тоже есть. Забой в руднике – чёрный. Дыра. Страшенная. Ночь – тоже тень, чёрная. Глыбокая – преглыбокая, как шахты, как… смерть.

В безветрие из труб рудника поднимались столбы серо-грязного дыма, загибались над сопками огромными тенями горбатых «мертвяков», рассыпались в пыль и прах, накрывали, придавливали рудник и посёлок серой, дымной, тяжёлой крышкой.

«Серая зёма» и «Белый мир» Сёмы

Дышать в такие дни становилось невыносимо трудно. Бредёшь в ядовитом тумане и сипишь, сипишь, будто больной, немощный старик. Задыхаешься. К вечеру ветер дунет в сторону рудника. Можно жить дальше, дышать полной грудью, а не втягивать воздух струйкой, со свистом сквозь зубы и не задыхаться, как рыба в пересохшем пруду.