– Mein Vater гад ein Garten.

Кто-то не выдерживает и прыскает.

– Нековальский, не гад, а hat. Повторите за мной: hat. Und was machen sie in den Garten seines Vaters?

Мишка задавленно молчит.

– Arbeiten, arbeiten! – громко шипит Шемякин, нагибаясь между партами и показывая руками, будто копает землю.

По немецкому у меня твердая «пятерка», такая, что тверже не придумаешь.

Но заслуга в этом не моя, а Мориса Менделеевича, учителя немецкого языка в закарпатской школе, где я учился до приезда сюда.

Вот кто был настоящий немец.

Он с пятого класса разговаривал с нами только по-немецки и здорово нас натаскал. Вот уже год я пользуюсь старыми знаниями и, наверное, еще долго буду пользоваться. Иногда становится стыдно получать отличные отметки и ничего не делать, но я успокаиваю себя, что всегда успею взяться за иностранный по-настоящему, если в этом возникнет необходимость.

А сейчас есть предметы и поважней.

Впрочем, не только я чувствую себя свободно.

На последней парте гремит пустой спичечный коробок – это Шема с Емелей играют в «коробочки».

Марфа Ильинична уже несколько раз морщилась и махала рукой в их сторону.

Потом вдруг «бац» – звук как при выстреле.

Это Шема хлопает Емелю металлической линейкой по лбу.

– Шемякин, выйдите, пожалуйста, из класса.

– Марфа Ильинична, так ведь он проиграл!

– Шемякин, выйдите из класса за то, что играете на уроке.

Вовку дважды просить не надо. Он собирает свои тетрадки.

– Емеля, айда!

– Нет, Емельяненко останется в классе.

С видимым сожалением Шемякин выходит.

Учительница снова обращается к несчастному Нековальскому, который все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу:

– Нековальский, sagen sie mir, bitte, um wievie Uhr stehen sie auf?

Дверь отворяется и в щель просовывается всклоченная голова Шемякина:

– Емеля, выходи!

Марфа Ильинична сердито оглядывается, но дверь уже захлопнулась.

– Марфа Ильинична!

– Ну, что еще, Емельяненко?

– Можно выйти, я чернилами облился, – и он показывает ладонь, на которую только что выпустил баллончик чернил из авторучки.

– Ничего, посидите, не маленький.

– Так ведь, щипит! – Витька корчит страдальческую мину.

– Ладно, отправляйтесь за своим дружком, только папку оставьте. Уроки еще не закончились.

Класс тихо воет от восторга.

Через минуту, выглянув в окно, я вижу, как они направляются через школьный двор на пятачок – так зовут площадку над спуском к морю – маленький ершистый Шемякин и большой, согнувшийся вопросительным знаком Емельяненко – комичная пара.

Марфа Ильинична отпускает, наконец, Мишку.

Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.

Расцветает, показывает на пальцах: «три» – и бодрым шагом отправляется на место.

Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.

Потом снова в окно, и опять на эту парту.

Привычный маршрут.

Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.

– Ты чего? – это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.

– А? Да так….

Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.

Протягиваю записку Толе:

– Передай, вон туда.

– А прочесть можно?

– Читай, пожалуйста, ведь это шутка! – но уши у меня начинают подозрительно гореть.

Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.

Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.

Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.

Я, разумеется, отвернулся, но предательские уши выдали меня с головой.