Когда созрел урожай слив типа «угорка», зарядили аппарат и принялись ждать. После завершения процесса брожения, отец процедил полученный продукт и пригласил на дегустацию свояка – дядю Колю. Тот с удовольствием явился, и они употребили по паре рюмочек. Отец, у которого желудок был более чувствителен отправился в «ригу» почти сразу. А дядя Коля долго крепился, но, когда он пришел на следующий день к маме весь зеленый и заявил, что умирает, мама поняла, что со «сливянкой» что-то не так, и отправила все содержимое бутыли на помойку. Помойка в виде выгребной ямы была устроена под забором в глубине нашего участка. Дело было уже глубокой осенью, все фрукты и овощи уже давно были собраны, и на помойке беспрепятственно копались наши куры, которых мама ласково называла «мои проституточки». Впрочем, это прозвище навряд ли можно было назвать справедливым, потому что петух на полтора десятка кур был только один.

Но зато какой! Огненно-рыжий, с переливами, красным гребнем и острыми шпорами – настоящий бойцовый экземпляр. Он держал в постоянном страхе не только детей, но и всех взрослых нашего двора. Бил безжалостно острыми шпорами и крепким клювом. Приходя домой, я заранее брал портфель в левую руку и защищался им как щитом, а в правой руке сжимал палку, которой только и можно было отбиться от несносной птицы.

И вот, поклевав на помойке остатки от так называемой «сливовицы», наутро сдохли все куры. Все до единой, во главе с петухом.

Только тогда родители поняли, какой опасности они себя подвергали. А наливку отец больше не пытался делать, по крайней мере, еще лет десять.

Инвалид

Едва Гринько уехали из пристройки возле нашего дома, как в ней появились новые жильцы. Это опять была женщина с двумя детьми. Мать была местной, неопределенного возраста и выглядела как-то изможденно. Дочка по имени Павлина была моей ровесницей, а сын Иван был тремя годами ее младше. Они жили в пристройке некоторое время втроем. А потом у матери появился сожитель. И он сразу почувствовал себя хозяином.

Это был рыхлый альбинос с поросячьими глазками в белесых ресницах, наглый и ленивый. Однажды он так объявил моей маме, почему не работает:

– Я инвалид.

И хотя потом он устроился куда-то охранником, это прозвище так к нему и приклеилось: «Инвалид». Я не знаю, что творил он у себя дома, но даже во дворе, так сказать «на людях», его поведение вызывало у меня бешеный протест. Инвалид измывался над бедным Ванькой и заставлял без конца выпрямлять гвозди, которые он откуда-то доставал в неограниченном количестве. Бедный мальчишка был забит до крайней степени и постоянно ходил в синяках.

Однажды мы встретились во дворе. Двери наших сараев находились совсем рядом. Я стоял перед дверью и колол дрова. А Ванька, как обычно, правил гвозди. Вышел Инвалид и принялся учить мальца.

– Иванэ, нэ так цэ робиш!

Дальше я не берусь передать его слова прямой речью, поэтому перескажу смысл. Мол, непослушных детей следует учить. Вон твоего соседа Гэну мать в детстве мало лупила…

Тут он прервал свою тираду, потому что увидел, что я оставил свое полено и молча, с топором в руках, направился к нему. Инвалида как ветром сдуло. Он остановился только за своей дверью и боязливо из-за нее выглядывал.

Оказывается, он был еще и трус. И кого испугался? Десятилетнего пацана. Исподтишка он даже шпионил за мной. Однажды, много лет спустя, сестра показала мне фотографию длинноногого и тощего мальчишки, склонившегося над кустом смородины.

– Узнаешь? – спросила она.

– Кто это? – я недоуменно пожал плечами,– лица ведь не видно.

– Это Инвалид тебя фотографировал. Я взяла только одну карточку.