Иван поежился. Вот не дай Господь, войдет Усатый, дернет щекой (в румянце) и укажет на Ивана: ублюдок, дескать, стрелецкий! Почему здесь?

Иван усмехнулся. Так только дурак может сказать, убивая комара.

А что истинному царю до комара, что истинному царю до бедного дитяти какого-то стрельца, высланного в Сибирь и давно убитого злыми шоромбойскими мужиками? Что истинному царю до мелкого секретного дьяка? Это тундрянной старик-шептун от убожества своего мог гадать: будешь, мол, отмечен вниманием царствующей особы.

– Тише, дурак!

Иван вздрогнул. Но это не ему сказали.

Это один казак сказал другому казаку, а тот ответил:

– Ты меня не тиши! Про что говорю, про то знаю. Сам есаул такое говорил, разве не помнишь? Немцы этого Усатого испортили, а может, подменили… – Голос упал до шепота: – Не русский он, говорят…

– Да как так?

– А так. Простой немки сын. Подменили, говорят, робенком. Подкинули вместо настоящего робенка немчуру. Потому Усатый и дергается всегда, что не по нраву ему истинный православный дух. – И выругался негромко: – Пагаяро! Всю Россию вырядил в немецкое платье.

– Молчи, дурак!

Иван невольно поежился.

Вот какие неосторожные люди, эти казаки. Таких и слушать опасно. Даже случайно слушать таких опасно. Лучше уж повернуть ухо к ярыгам.

И правда повернул ухо к ярыгам.

– Купи шапку, – сказал один. – Смотри, какая шапка!

– Вижу, что мятая, – возразил другой.

– Да в мятости ль дело? Ты пощупай.

– Чай не баба!

– А ты все равно пощупай, не бойся. Я сроду не обману. Шапка мяхкая, как травка. Совсем не простая шапка.

– Я вижу, что не простая. Старая, тертая. Потому-то, наверное, и мяхкая, что хорошо тертая.

– Это не овчина, сам погляди. Это шапка из баранца.

– Все одно к одному, овчина.

– А вот не овчина, а баранец!

– Да в чем разница?

– Да в том разница, что шапка с низовьев Волги! Баранец только там растет. Это как бы животное-растение, и плод оно приносит, совсем похожий на ягненка. Стебель идет через пупок и возвышается на три пяди. Конечно, ноги мохнатые, рогов нет, передняя часть как у рака, а задняя – совершенное мясо. Всегда живет, не сходя с места. До тех пор не сходит с места, пока имеет вокруг себя пищу. А потом помирает, если охотники не возьмут.

Пряча в ладони плохо выбритый подбородок, Иван горбился на лавке, намертво врезанной в пол, чтобы ярыги не позволяли себе употребить ту лавку в драках. В теплом углу все слышно, в теплом углу все видно, в теплом углу тебя самого никто не видит, не замечает, можно сидеть да помалкивать. Ну, а сильно захочется, сам входи в разговор. Но с почтением входи. С уважением. А то, не дай Бог, ударят в лицо, ослепят ударом, выбросят на улицу. Не поможет и портрет Усатого, мало что вывешен в кабаке для душевного усмирения.

Чувствовал, крепкое винцо туманит голову.

Еще не пьян, а уже туманит голову. И уже хочется чего-то. Как бы подергивают изнутри мелкие бесы. Застряло в голове необычное произнесенное казаком ругательство – пагаяро. Вот что за словечко? Откуда? Будто слышал когда-то. Совсем дикое словечко, нечеловеческое. По-хорошему, уйти бы от греха из кабака, спрятаться в опрятном домике доброй соломенной вдовы Саплиной, никого не трогать. Читать негромко умные книги, замышлять неторопливо добрые дела. А то всем известно, от пьяного человека хорошего не жди. От пьяного человека удаляется ангел-хранитель, заступают на его место бесы, вводят в пустой кураж.

Хмыкнув, Иван отмахнулся: да какие бесы? Сегодня же праздник! Зачем ему, секретному дьяку, спешить домой? Разве он не человек? Зачем прятаться в четырех стенах? Он же хочет по-человечески посидеть…