Секрет времени и крови Джессика Террьен

Всё началось 12 декабря 1973 года. Я помню это, потому что в тот день мне исполнилось пятьдесят лет. Вдобавок, приближалось Рождество, так что следовало ожидать снегопад. В этой части Северной Калифорнии Рождество всегда было белым – Чилкут находился высоко в горах Сьерра-Невада.

Маленькая прямоугольная зелёная вывеска была единственным доказательством того, что крошечный посёлок в самом деле существовал на свете. «Чилкут, Калифорния. Высота над уровнем моря: 5000 футов. Население: 58 человек».

Какой-нибудь рассеянный водитель легко мог проехать по двухмильному участку дороги, примыкавшей к посёлку, и даже не вспомнить, что он его видел.

Мы направлялись в город – ближайший к нашему дому. Он находился более чем в часе езды. Папа улыбался до ушей, выезжая на дорогу на своём новеньком тёмно-зелёном «Кадиллаке Купе Девилль». Ему нравилась эта машина.

– Итак, Элиз, не забудь: дерево должно быть крепким, красивым и высоким, – сказал он.

– Я знаю, пап. Я за свою жизнь повидала уже достаточно ёлок, чтобы выбрать хорошую… Тем более, ты всё равно всегда выбираешь её сам, – пробормотала я себе под нос.

Мама улыбнулась. Кажется, она услышала мою последнюю фразу и мысленно согласилась, что я права.

Именно так мы традиционно отмечали мой день рождения последние двадцать лет. Предполагалось, что я сама выберу рождественскую ёлку, но не припомню, чтобы папа хоть раз одобрил мой выбор.

– А вон та тебе не нравится? – спрашивал он. – У твоей ствол малость тонковат внизу. Та намного лучше, верно?

– Верно, – покорно бормотала я.

– Видишь, Сара, она молодец. Может отличить хорошее дерево от негодного.

Моя мать никогда с ним не спорила. Папа был слишком большим перфекционистом, чтобы позволить кому-то другому заниматься подобными вещами. Одна из его забавных маленьких странностей, которые я не замечала в детстве.

Было два часа пополудни, но казалось, что уже близятся сумерки. Солнце пряталось в слоях белёсых облаков. В тот момент, когда всё произошло, я смотрела в заднее окно, вглядываясь в белую пелену и пытаясь оценить видимость, но не могла ничего разглядеть дальше забора, тянувшегося вдоль дороги.

– Ричард, тормози! – крикнула моя мать.

Эти слова спровоцировали аварию, словно она предвидела, что так и произойдёт. «Кадиллак» занесло на соседнюю полосу, и я почувствовала, что папа потерял управление. Вместо асфальта под колёсами оказался скользкий лёд. Машина заскользила, и я напружинилась, ожидая удара. Каждая секунда этого медленного движения казалась вечностью. Я понимала, что мне осталось жить всего несколько мгновений, и цеплялась за них, вбирая в себя последние образы, которые увидят мои глаза, и последние звуки, которые ознаменуют мой конец.

– Элли! – Испуганный голос матери прозвучал в пустой тишине салона с каким-то осознанием и неуверенностью. А в следующий миг мы врезались.

Со дня аварии прошло тридцать девять лет, и всё же фотографии всколыхнули воспоминания о тех последних секундах.

Я посмотрела на выцветшие фото, на тонкую бумагу, истёртую на краях. Я знала, что никогда этого не забуду.

Последние слова моих родителей… Переливчатые тёмно-красные пятна – как открытые раны на коже земли… Перевёрнутый покорёженный «кадиллак», лежащий на обочине…

Фотографии были старыми – слишком старыми, чтобы я могла на них оказаться. И всё-таки я там была.

Шелковистые каштановые волосы матери струились по плечам, и я радовалась, что до сих пор помню их насыщенный шоколадный цвет, потому что чёрно-белые фотографии, конечно же, не могли передать его в полной мере. Так же, как не могли они показать миру её золотисто-карие глаза и румяные щёки. Моя мама была красавицей.

Мой отец, сидевший слева от неё, сосредоточенно смотрел в объектив, нахмурив брови и сжав губы. Его загорелая кожа красиво контрастировала с короткими светлыми волосами, которые он носил на прямой пробор и зачёсывал набок.

Я сидела у его ног. Мы позировали, расположившись под деревом, и напоминали семейство из сборника сказок. Это фото сделали в праздник Рождества Христова 1939 года. На нём я выглядела трёхлетней, но на самом деле была гораздо старше.

Я родилась в 1923 году, с редкой генетической аномалией. Так же, как мои родители, я старела в пять раз медленнее обычных людей. Я прожила на свете восемьдесят девять лет. В глазах всего остального мира я выглядела восемнадцатилетней и, по большей части, чувствовала себя молодой.

Я перебралась в Сан-Франциско. Мне казалось, что здесь гораздо легче спрятаться, чем в маленьких городках, куда я переезжала примерно каждые пять лет после смерти мамы и папы. В большом городе я была просто ещё одним человеком, ещё одной фигурой в толпе. Невидимкой.

– Мы многим пожертвовали, чтобы жить так, как живём, Элли. Всё это ради твоей безопасности, – частенько говорил отец. – Наши тела сильны и долговечны, но это не только благословение. Это проклятие. Наша тайна дорогого стоит, и никто не знает, что произойдёт, если секрет раскроется. Мы не сможем жить нормальной жизнью, если нас разоблачат.

Вот и всё, что я знала о себе и о том, почему я так непохожа на остальных. Почему мне приходится жить, скрываясь.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мне многое хотелось выяснить. Столько вопросов осталось без ответов! Где мои бабушки и дедушки? Как я буду жить дальше? Неужели мне суждено остаться одинокой? Каким образом мои родители нашли друг друга? И есть ли ещё люди, подобные нам?

Отец никогда не вдавался в подробности. Он избегал таких вопросов, отвлекал меня чем-то, переводил разговор на другую тему.

– Со временем ты научишься жить незаметно, как делали мы. А сейчас – почему бы нам не завести щенка?

Они купили мне бордер-колли. Она была чёрной с белыми пятнами и белыми лапами. Я назвала её Зайкой и любила так, как не любила никогда и никого. Она повсюду ходила за мной, и в мире, где я не могла завести друзей, Зайка стала моей лучшей подругой. Привязанность, возникшая между нами, казалась неразрушимой, но природа жестока. Зайка умерла, когда мне было девять.

В тот день я отчётливо поняла, почему родители не хотели, чтобы я заводила друзей. Люди, которых я полюблю, состарятся и умрут, покинув меня…

Зазвонил телефон – громко и неожиданно, заставив очнуться от воспоминаний и вернуться в реальный мир.

Я сунула фотографии в маленькую золотую шкатулку, где их хранила, и споткнулась о нераспакованные коробки, пытаясь добраться до телефона. Я переехала сюда всего лишь пару недель назад, и в пустой гостиной без мебели царил беспорядок.

После третьего гудка я взяла трубку, всё ещё погружённая в собственные мысли.

– Алло? – сказала я, понимая, кто звонит. Только один человек знал мой номер.

– Элли?

– Привет! – обрадованно ответила я. – Знаю, я долго не звонила. Прости.

Я мельком увидела своё отражение в зеркале в прихожей. Я по-прежнему была юной: тёмно-каштановые волосы, собранные в «конский хвост», румяные щёки, лицо без единой морщинки…

Я чувствовала себя виноватой, слыша голос Анны – уже не такой молодой, как прежде. Она превратилась в сорокавосьмилетнюю женщину, а я почти не изменилась.

– Ты переехала? – возбуждённо спросила она.

Я оглянулась, посмотрев на заваленный хламом пол.

– Почти.

– Как ты?

– Нормально, – соврала я.

Анна слишком хорошо меня знала.

– Не хочешь зайти ко мне?

– Не уверена. Наверное, нет. Понимаю, прошло много времени, но…

– Мне жаль, – сказала она. – Какие можно подобрать слова, когда умирает твоя вторая мать?

– Я до сих пор просыпаюсь и прислушиваюсь, надеясь услышать её шаги. Думаю: может, мне всё это только приснилось?..

– Она прожила долгую счастливую жизнь, Элиз. Восемьдесят девять лет – это больше, чем отведено многим из нас.

– Ты знаешь, сколько лет мне, правда же?

– Да.

Я почувствовала, как у меня стиснуло горло и к глазам подступили слёзы. Это невозможно было остановить. Неужели я недостаточно плакала?

– Ладно, ты сама-то как? – спросила я, возвращаясь к разговору. Мне не хотелось думать про возраст Бетси. – И как там Хлоя?

– Я в порядке, – сказала она. Я услышала в её голосе отзвуки боли, страха и тревоги. – Хлоя скучает. Она переживает за тебя. Мы обе переживаем.

Её слова повисли в воздухе. Говорить об этом было слишком сложно.

– Я… э… перезвоню тебе позже, Анна.

Мне хотелось убраться отсюда. Что толку сидеть и переживать? Я бы лучше сходила за продуктами. Мне нужна была еда. И вёдра мороженого, чтобы вернуть себе нормальный вес.

Бетси всегда ужасно злилась.

– У тебя одна кожа да кости, – говорила она. – Это вредно для здоровья, Элиз.

Я представила, как у неё на лбу возникают морщинки, а губы неодобрительно сжимаются. Я скучала по этому взгляду. За ним было столько любви, столько материнской заботы!

Весь день я старалась не думать о Бетси. Я смотрела кино, распаковывала и разбирала вещи, читала, разгадывала кроссворды. И вот теперь я снова вспоминаю…

Казалось: всё, что нужно было сделать, – это вспомнить. Я поддалась этому порыву и перестала сопротивляться. Воспоминания обрушились на меня тяжёлой каменной грудой – лавина страданий, погребающая меня в глубинах моего собственного разума.