– Итак, – говорит он.

– Что? Что-то не так?

Хансен никогда не приходит в мои покои. Кажется, в прошлый раз он явился сюда только затем, чтобы в шутку прицельно бросить из окна тушку мертвого голубя или белки в одного из своих идиотов-придворных. Просто умора.

– Я не говорил, что что-то не так. – Хансен перестает ходить туда-сюда и останавливается, уперев руки в бока и перекрыв своим телом приток тепла от горящего в камине огня. Его светлая кожа покраснела то ли от жара, то ли от смущения. – Но мы должны кое-что сделать.

– Поехать на север? – спрашиваю я чересчур быстро. Возможно, там с нами могли бы встретиться мои тетушки. Кажется, в кои-то веки Хансен прочел мои мысли.

– Поехать – что? Нет. Нам надо остаться здесь. Неужели ты не помнишь, что произошло только что, когда мы отъехали совсем недалеко от городских стен? Люди ненавидят нас. Когда мы поженились, они нас любили, а теперь обратились против нас.

– По-моему, это преувеличение.

– Ты так думаешь? – Хансен качает головой, и на лице его отражается скептицизм. – У тебя короткая память. Вся эта история, произошедшая на нашем севере, в этой отдаленной деревне, название которой я забыл…

– Стур.

– Точно. До прошлой недели я никогда его не слыхал. Я говорю обо всей этой истории с черной водой и прудом, погибшими детьми и сиреневым льдом, или что это там было.

– Мы не знаем, правдивы ли слухи о сиреневом льде, – говорю я и невольно морщусь.

– Правда это или нет, об этом говорят все. Все. Нынче утром пришло письмо от нашего посла в Аргонии, и ему уже об этом известно.

Теперь я хожу туда-сюда перед окном, пытаясь успокоиться.

– Мне тоже нужно увидеть это письмо. Я такая же правительница, как и ты. Пора бы уже послам Монтриса – да и всему двору – понять это и перестать обращаться со мной как с королевой-консортом.

– В этом-то и дело. – Хансен подходит ближе. – Вот вопрос, который нам надо решить. И я говорю это не только потому, что герцог Овинь сказал мне это сделать.

Я закатываю глаза. Совершенно ясно, что именно герцог сказал Хансену прийти ко мне и произнести эту бессвязную речь.

– Ты можешь сердиться, сколько хочешь, Сирень, но мы должны смотреть в глаза фактам. Наш брак принес нам популярность, объединил наши королевства и обеспечил приток золота в казну, что было хорошо. Ты и я согласились… ну, в общем мы согласились, что за закрытыми дверями каждый из нас будет вести свою собственную жизнь, а на людях мы должны притворяться. Улыбаться, приветственно махать руками и все такое прочее. И это работало. Но сейчас это перестало работать. Мы должны положить конец всем этим разговорам о тебе.

– Не за этим ли во дворе муштруют солдат? – спрашиваю я и взмахом руки показываю на окна.

Хансен кривится.

– Солдатам не под силу убить мнение или слухи. К тому же мне докладывали, что эти парни вообще ни на что не годны. На севере они будут сразу же уничтожены черным снегом, или черной водой, или о чем там еще шла речь. Один удар молнии – и им всем конец. Но даже десять армий не смогут поменять мнение людей о том, что ты на стороне афразианцев.

Мне неприятно это признать, но Хансен прав. Я берусь одной рукой за открытую ставню, чтобы было за что держаться, когда он скажет мне то, за чем явился сюда.

– Нас хочет видеть Малый Совет, – говорит он.

– С каких это пор тебе стало не все равно, чего хочет Малый Совет? – резко спрашиваю я. Хансен почти никогда не дает себе труда посещать заседания, так что обычно я являюсь на них одна. Но сейчас он, похоже, задет.

– Что бы ты там ни думала, мне не все равно, что творится. Я умею прислушиваться к разуму. Всю свою жизнь я живу либо в Монте, либо в моей летней резиденции в горах. И, где бы я ни бывал – и в наших городах, и в деревнях, и в хижинах пастухов и рыбаков, и в усадьбах знати, словом, везде, – меня любили. Все любили меня. Всегда.