– У меня несчастье…

– Вы больны? – так вот отчего она переводила глаза с одного на другого: кто начнет излагать.

– Эх, если б я… хуже: у меня дочь больна. – и кладу, все кладу на стол, пока что кухонный.

– Но, понимаете… – улыбнулась, сузив плечи, – не вижу, чем я могу быть полезна вам?

– Как? Ведь вы же уролог.

– Хм… Да, но – ребенок. Там же все такое крохотное. И совсем другой инструмент.

– Что же нам делать? – понуро уронил голову. – На Песочной нет урологов, в городской больнице онкологов, как же быть? – размышлялось тоскливо вслух.

– Да, если бы, конечно, удалось уговорить в городском диспансере…

Это и была та соломинка… Лина за нее, я за Лину…

Мы ведем тебя по Чайковского, и когтит эта улица давним воспоминанием. Года три назад ехал я с тобой на троллейбусе мимо этой улицы. «Следующая – улица Жуковского», – объявляет водитель. «Чуковского?» – подняла глаза. Нет, смеюсь, Жуковского, был поэт такой. «Следующая – Чайковского». – «Чуковского?» – опять поглядела. А сейчас идешь и не спрашиваешь, смотришь на маму.

Однажды… мы вели дневники, едва ли не с первых дней, и 4 декабря 1960 года, пяти месяцев от роду, стоит Тамарина запись: «Сегодня я пошла в баню, час пятнадцать не была дома. Меня встретила с восторгом, и когда я стала ее кормить, то каждые три секунды отрывалась, чтобы посмотреть на меня и восторженно смеялась громко от радости». Помню, помню: на диване (старый матрас, водруженный на чурки), как всегда в час кормления, расположилась Тамара. На коленях сверточек – ребенок, откидывается, захлебывается от смеха, приникает к груди и… не может. А Тамара смеется и плачет, головой мотает (руки заняты), стряхивает слезы: «Ну, ешь, ешь, глупенькая, что, что?.. Мама, да? Мама…» – темно-влажные волосы шатром рассыпаются над беззубым личиком, мокрые полосы на банных щеках, нестерпимо синее пламя глаз.

Счастье видишь, лишь оглянувшись назад. Как почувствуешь, если купаешься в нем. Но в такие минуты захлестывало. Понимал, страшился и мысли о том, что вот это и есть счастье. Лишь однажды (горько вспомнить) вырвалось: «Ну, ты счастлива?» Улыбнулась, подумала, виновато пожала плечами: «Да, конечно… только бы денег чуточку побольше». Когда ждали, говорила раздумчиво: «Если девочка будет, наряжать ее стану». А теперь вспоминается первый год, самый трудный, самый счастливый: «Помнишь, на пуговички у нас денег не было для кофтенки, которую я Лерочке сшила. Со старых рубашек срезала. Как одеты мы тогда были! – разглядывала давнишние фотографии. – Смотри, кофта какая. И ты тоже. А доченька… помнишь, когда она только-только пошла, мне и выпустить ее не в чем было. Из ползунков старых штанишки сделала, обрезала». М-да, одеты… а про лица молчим, даже больно их видеть – так и хлещут каким-то чужим уже счастьем. Толстомордый родитель, мать с лицом озаренным, и ты, человечек.

Широкий лестничный марш, и навстречу, сверху, как ангел – Людмила Петровна. Ух, ты какая!.. Один взгляд на нее и – верю! Теперь окончательно. В белом халате, высокая, статная, загорелая, излучает что-то твердое, властное и полётистое. И после осмотра:

– Ну, вот и мы!.. – широко, до ушей осветилась. – Она у вас умница. Ну, вы… Лерочка, иди, погуляй с тетей Линой. Это ничего, Линочка, что я вас так?..

– Что вы, что вы, Людмила Петровна!..

Погуляйте… – сползала улыбка, улыбка онколога. И ушла окончательно вслед за тобой:

– Ну!… – вздохнула. – Что вам сказать? Я буду говорить прямо?.. – умно блеснули очки.

– Да, да!.. Конечно!.. – дуэтом. И бегло друг другу в глаза.

– Опухоль… И – большая. Очень! Все верно: твердая, гладкая. Похоже, что почка. Хотя и высоковато. Не исключено, что и гидронефроз. Я бы, конечно, прооперировала, но – ребенок!…