— Похоже, у тебя жар, — констатировал Иен, и я подняла на него удивленный взгляд. Жар? Но я же не гуляла на морозе и не находилась на улице без шляпки, как я могла простыть?

Однако озноб все нарастал, и мне пришлось признать, что я все-таки заболела. Иен позвал горничную, прислуживающую в первом классе тем пассажирам, которые путешествовали без прислуги. Девушка в считаные минуты расстелила постель и помогла мне облачиться в ночную сорочку и пеньюар. Иен в это время вежливо удалился в другую комнату — купе состояло из двух помещений: спальни и "гостиной", в которой мы сидели до этого — с диванами друг напротив друга и столиком.

Упав в мягкую, застеленную свежим бельем постель и до носа закутавшись в одеяло, я провалилась в тяжелое забытье. Поезд мерно стучал колесами, время от времени издавая громкие свистки, где-то далеко разговаривали люди, Рихтер хватал меня за руку, чтобы за деньги вернуть Фердинанду. Я тут же вскидывалась и порывалась бежать, однако Иен каждый раз останавливал меня и укладывал обратно.

«Да он с ними заодно!» — поняла я и села в кровати.

За окном было темно, а купе заливал свет единственной свечи, перед которой сидел Иен — без сюртука, в одной рубашке и брюках.

— Вы с ними заодно, — произнесла я заплетающимся языком и обвиняюще ткнула в него пальцем. — Признавайтесь, куда вы меня везете?

— Александрина, если ты не будешь лежать, я свяжу тебя, а с больными так обращаться не рекомендовано, — Иен с силой надавил мне на плечо, и я рухнула обратно в ворох подушек. На лоб мне тут же легла мокрая, сложенная в несколько раз ткань, и туман в голове понемногу отступил.

Я решила спросить, который сейчас час, и как у меня всегда бывает в минуты волнения, вместо этого спросила совсем другое:

— Почему вы зовете меня Александрина?

— Мы же на ты, — напомнил Иен и сел на свою кровать, расположенную прямо напротив моей. — Оно подходит тебе больше, чем Вайолетт. Такое ясное и четкое, как... шестеренки в швейцарских часах, — неожиданно добавил он.

— Да вы поэт, — я почти улыбнулась, но вовремя вспомнила, что нельзя. — С шестеренками меня еще никто не сравнивал.

— И в каком гиблом обществе ты до этого вращалась? — Иен сочувствующе поцокал языком.

Потом я все-таки уснула. А когда проснулась, купе заливало солнце, такое нестерпимо яркое, что хотелось задернуть шторы. Обернувшись к окну, я поняла, в чем дело. Мы проезжали сквозь горы, сейчас, в сентябре, уже засыпанные снегом, и свет, отражаясь от белоснежной поверхности, беспощадно слепил глаза.

Иена в купе не было. Шатаясь, я поднялась. Температура спала, но все тело охватила слабость, так что я едва держалась на ногах. Впрочем, после того как вызванная горничная перестелила постель и помогла мне переодеться в простое дорожное платье — не щеголять же в ночной сорочке днем — я почувствовала себя намного лучше. Вернувшийся Иен, однако, мою инициативу не одобрил и заставил лежать на застеленной кровати, "чтобы на его совести не появился труп принцессы", как он выразился.

Пока же будущий "труп принцессы" вяло поковырялся в принесенной тарелке с завтраком и попытался почитать. Голова снова начала болеть, и сосредоточиться на книге не удавалось, хотя сегодня я не пыталась грызть плоды неуемной фантазии мадам Рэдклифф, а перечитывала "Гордость и предубеждение".

В конце концов Иен отобрал у меня книгу, не в силах смотреть, как я морщусь, пытаясь разобрать прыгающий текст, и начал читать вслух. Слушая его глубокий, обволакивающий голос, я то проваливалась в сон, то снова просыпалась. А когда в очередной раз открыла глаза, проснувшись от резкой остановки поезда на станции, Иен с невозмутимым видом дочитывал книгу уже про себя. На моем лбу вместо мокрого компресса лежала его ледяная ладонь. Настоящий подданный зимнего двора! Да его можно нанимать делать мороженое летом! С этими мыслями я крепко уснула, чтобы на следующее утро проснуться уже полностью здоровой и зверски голодной.