-Вот как? - Голос все так же резал. Мне неожиданно захотелось плакать. - Сына моего ты не любишь.

-Да, - подтвердила я храбро. Какой был смысл в отрицании очевидного?

-Я не спрашивал, - усмехнулся Келлфер. - Никто не может создать любовь, ты же понимаешь? Он любит тебя не потому, что ты заставила его.

-И что? Он — настоящий, какого вы описывали, — не станет же держать меня на привязи?

-Ты дала ему клятву, - почему в этом мягком, вкрадчивом тоне столько горечи? - Одну из самых сильных. Ты отдала ему себя. И теперь можешь только надеяться, что он вернет тебе твою волю.

-А вы бы вернули?

-Нет, - сказал Келлфер прямо.

Глаза его блеснули, и я почему-то испугалась. И без своего дара я видела: Келлфер был честен. Какой жестокий ответ! Он выбил у меня из-под ног почву, пошатнул только появившуюся надежду. Нет. Если бы я попала к нему в руки, даже он оставил бы меня себе, хотя он-то в меня не влюблен. Дарис, конечно, поступит так же?

-И что мне делать? - спросила я. Терять было нечего.

-Молиться всей тысяче пар-оольских богов, я полагаю, - как-то подчеркнуто отстраненно ответил Келлфер, вставая. Я пошатнулась и привалилась к стене, как куль с сеном.

Мне пришло в голову попросить у него защиты: а вдруг бы не отказал? Но я задавила эту мысль в самом зародыше: не хватало еще демонстрировать, что я готова поссорить отца и сына между собой! У меня не было детей, но я ощущала всю глубину любви, которой окружали меня мама с папой. И еще лучше помнила безысходное отчаяние, порожденное нарушением этой святой связи — когда мой младший брат поссорился с родителями, решив не довольствоваться судьбой безымянного, и ушел в моря, из которых не вернулся.

Да Келлфер размажет меня как мокрицу, если я заикнусь о таком!

-Вы говорили, он добрый человек, - вместо этого напомнила я дрогнувшим голосом. - Он может не захотеть меня принуждать.

-Может, - тихо заметил Келлфер, наклоняясь над сыном.

12. 12.

Когда я проснулась, то первым, кого увидела, был Дарис. Он подоткнул одеяло, которым я была укутана до самого подбородка, и, ничего не говоря, встал с набитого сеном тюфяка, служившего мне кроватью. В лице его не было злости и не было похоти.

-Я долго... - Голос сипел, мне пришлось прочистить горло. - Я долго спала? - И не дожидаясь, ответа, выпалила: - Ты как?

Дарис пожал плечами. Он стоял ко мне спиной. Свечу он оставил у входа в мой маленький грот, и в ее неверном свете его силуэт был жестким и черным и продолжался длинной тенью.

-Лучше, - сказал он, не оборачиваясь. - Все осознаю и все помню.

Интонации его голоса тоже изменились. Он говорил как очень уставший человек. Я привычно обратила свой взор внутрь него и встретилась с такой оглушающей болью, что охнула. Дарис ощущал себя преданным, раздавленным, опозоренным, но более всего его пугало, что он успел разрушить то, что уже не сможет починить. Ему было больно и стыдно смотреть на меня, и это казалось таким несправедливым, что на мои глаза навернулись слезы.

-Дарис, пожалуйста, прости, - прошептала я. - Я виновата. Прости.

Он резко обернулся, и я в его мыслях полыхнула ярче свечи. Я спешно ретировалась, почему-то чувствуя, что не имею права смотреть. Это было тем удивительнее, что такое чувство не возникало раньше, когда он раздевал меня глазами и фантазировал о том, как проникает в упругую и горячую глубину моего тела. Тогда я отворачивалась с отвращением и страхом. Сейчас же знать, что он думает обо мне, и видеть себя его глазами было по-настоящему неправильно. Даже закрывшись, я продолжала фоном ощущать его настроение — как непроизвольную дрожь тела, как падение в пропасть без дна.