–

Чего тебе? – повторил отец. Он говорил это совершенно спокойно, словно только что ничего и не произошло. И поэтому Алька сказал другое:

–

Ма… Мать если придёт, скажи, пусть меня не ищет, я в спортивно-трудовые лагеря уехал.

–

Уже прибегала, – отец поправил на руке золотой перстень с печаткой. – Я ей сказал, что нынешнюю ночь ты у меня был. Соку хочешь? —И отец протянул Алёшке стакан с его любимым апельсиновым, но мальчишка глянул на его веснушчатую короткопалую руку и сказал:

–

Нет.

Сява вытирал пьяные слёзы. И Алёшке было противно, что взрослый мужик плачет, и одновременно жалко его.

Крепкая рука отодвинула Альку в сторону.

–

Здравствуй, Ваня! – на стойку облокотился Вадим.

«Ну, сейчас он даст отцу! – подумал Алька. – Сейчас

он ему покажет!»

–

Привет! – ответил отец, и Кусков заметил, как забегали у него глаза.

«Ага! – подумал он злорадно. – Ты только и можешь, что пьяных бить, а вот Вадим тебе сейчас объяснит самому, где раки зимуют».

Но Вадим не обратил внимания на плачущего Сяву и всё тем же угрожающе-ласковым голосом спросил:

–

А скажи мне, Ваня, как ты обошёлся с деньгами, что я тебе дал?

–

За плёнку, что ли? – спросил отец. – Как велел, так и обошёлся.

–

Именно?

–

Мне кусок, ему кусок…

–

Сява, – спросил Вадим, – сколько он тебе дал?

–

Сто колов, – ответил тот.

–

Ну вот! – закричал отец. – Всё по-честному.

–

Тихо! Тихо! – сказал Вадим. – Лопнешь, борец за справедливость! Сява, исчезни.

Худущий Сява поднялся и поплёлся из бара, вытирая глаза рукавом.

–

Звоню это я сегодня Айвазовскому в мастерские и спрашиваю: сколько ты ему передал. Он говорит, двести…

–

Какие двести! – закричал отец. – Врёт! Триста!

Вадим вдруг схватил отца за запястье и пригнул его к самой стойке.

–

Сейчас мы пойдём к нему вместе и спросим, сколько он получил.

Он повернулся, и Алька поразился тому, что у Вадима было такое же лицо, как у отца, когда он бил Сяву, – бледное и злое.

Художник наткнулся на испуганный Алькин взгляд. Вздрогнул и отпустил руку бармена.

–

Совсем с вами человеческий облик потеряешь… – пробормотал он. – В общем так. Идём в мастерские – сам отдашь Айвазовскому что должен.

«А мне что делать?» – хотел спросить Алька, но не решился – ещё скажут под горячую руку: «Катись отсюда!» – и вся замечательная жизнь, которая ещё не успела начаться, сразу кончится.

Поскольку Кусков-старший схватил табличку «Закрыто», Алька вместе со всеми двинулся к выходу.

Всю дорогу они молчали. Правда, идти было совсем недалеко. Вадим шёл, глубоко засунув руки в карманы брюк, отец, как под конвоем, вышагивал впереди, то и дело оглядываясь на художника. Алёшка еле поспевал за ними.

Скоро отец нырнул в щель высоких чёрных ворот, а Вадим и Алька уселись на скамеечке в сквере у памятника Пушкину.

Бронзовый поэт стоял совсем близко, на гранитном пьедестале, и над его головой и за откинутой рукой проплывали маленькие пушистые облачка, словно Александр Сергеевич играл в снежки.

Алька глянул искоса на Вадима. Художник сидел, низко надвинув на лоб спортивную кепочку, и кусал губы.

«Вот он погорячился и теперь ему стыдно!» – решил Кусков. И вдруг совсем некстати ему вспомнился тренер, сенсей – учитель, как на японский манер звали его ребята из команды. «Он бы сразу за Сяву вступился, – подумал Алька. – Но ведь Сява был пьяный и сам приставал! Ну и что! Бить-то зачем? Наверно, Вадим просто ничего не видел! » – успокоил себя Кусков.

–

Вадик! – вдруг услышал он прокуренный голос. – Вадик Кирсанов? Я не ошибся?

Маленький человечек (даже не верилось, что такой громкий хриплый бас может в нём помещаться) протягивал руки к Вадиму.

–

Здравствуйте, Николай Александрович, – встал Вадим.