А вот Гере не было прощения.

– Светуль, сядь, – прервав молчание, распорядился отец. – Послушай меня еще. Я понимаю, на тебя сразу много всего навалилось, но пойми главное: в такие дела, как ваши с Георгием отношения, посторонним лезть вообще не нужно. Лучше будет, если ты как-то с ним договоришься. Но в любом случае решение только за тобой. И совсем плохо, если ты подключишь к личным проблемам каких-то третьих лиц. Поверь мне, лапа, просто поверь. Ты же знаешь, у меня дороже тебя никого нет на свете. Именно поэтому я говорю с тобой откровенно, хоть, может быть, тебе сейчас и неприятно это слышать: не нужно выносить сор из избы.

Я кивала, что-то, кажется, начиная понимать. Мне уже перевалило за тридцать, сыну почти десять – но я все еще оставалась ребенком, привыкшим к опеке взрослых. И вот впервые смутно почувствовала, что, оказывается, в какие-то моменты человек неизбежно оказывается одинок, кто бы ни окружал его и как бы о нем ни заботились. Потому что так он задуман, и ничего с этим сделать невозможно. Но нужно что-то делать с собой, чтобы это непреодолимое бытийное одиночество в тупик тебя не ставило и рассудка не лишало.

Из всех размышлений над взорвавшими мою жизнь событиями я вынесла главное: с Герой больше жить невозможно.

– Ну, раз ты так ставишь вопрос, – неожиданно согласился муж, – может, оно и к лучшему. Тем более что нас с тобой давно уже ничего не связывает.

– А сын? – удивилась я.

Он пожал плечами.

– Если уж на то пошло, – сказал, – я вообще хотел дочку.

Так запросто отрекся от Гриши в пользу какой-то мифической дочки. Я окончательно убедилась, что муж мой – урод конченый, и пережила развод почти спокойно.

Квартиру Герка нам оставил в обмен на отказ от притязаний на прочее имущество. Для раздумий, как супруги, имеющие несовершеннолетнего ребенка, мы получили от суда два месяца, но это уже ничего не меняло.

Я долго скрывала происходящее от свекрови, смутно опасаясь ее непредсказуемого характера. Гера, видимо, тоже не спешил оповещать мать с отцом о разводе, но в конце концов раскололся, не потрудившись посвятить родителей в детали. Отчего они вломились в мой дом настолько растревоженные, что свекровь даже белье инспектировать не стала. Под унылое молчание бессловесного супруга она бурно потребовала объяснений. Я усадила родственников пить чай с тортом, которым заедала стресс, и, смягчив некоторые подробности, поведала о причинах разрыва. Слушая меня, свекровь нервно поглощала угощения, кивая и вскрикивая, а потом вдруг перестала жевать, ошеломленно откинувшись на стуле с куском надкусанного торта в руке.

– Пакостник, – еле вымолвила почти без всякого выражения, так как всегда начинала свои эмоциональные выбросы несколько обессиленно. При этом умела очень быстро взвинтить себя и, постепенно самовозбуждаясь, легко добиралась до нужного градуса истерики. – Ах ты, пакостник… паразит… урод… Да неужто это я родила тебя, дрянь ты эдакая! – Она энергично взмахивала тортом. – Да тебя… Да я тебя… Поросенок грязный! Гадина! Говнюк! – верещала уже в полный голос.

Продолжая выкрикивать ругательства, она кинулась в супружескую спальню, так и не выпустив из пальцев торта, распахнула платяной шкаф и принялась мстительно мазать кремом пока еще висевшие в нем костюмы сына, в пылу негодования задевая и мои платья… Не сказать, что ее визит как-то меня умиротворил. Но это моя родня, бабушка и дедушка Гриши – разбрасываться родственниками совсем не хотелось.

Вообще я теперь часто задумывалась о будущем. Паники не было. У меня ведь оставались квартира, алименты, Гришины родители и главное – мой папа. Я знала: папа – это надежно. Он не бросит, не предаст. Упускала из виду только то, что отец – просто человек, не очень молодой, уставший, любящий, измученный тревогой за любимую дочь и внука. Я знала его сильным, непобедимым – и не представляла другим.