Мама ахнула.

Театр дома происходил частенько. Во мне всё холодело при виде картины, как мой отчим хватается за пустой шприц. Подобное чувство испытывает человек, когда смотрит драму: дыхание замирает, кажется, слышно бьющийся в ушах стук сердца.

Дядя Яша закричал судорожно:

– Я убью себя, слышишь?! Раз тебе всё равно на меня, уходи и мелкую свою забирай!

Он любил устраивать такой спектакль. Иногда мне казалось: он действительно вколет себе воздух в вену и умрёт. При таких сценах моя психика не выдерживала. Я громко кричала, плакала на всю комнату, звала соседей:

– Помогите, кто-нибудь! – кричала я.

Боялась, дядя Яша убьёт себя.

Но мама всегда умела отговорить отчима, успокоить. Теперь понимаю: он вряд ли бы так сделал. Яша любил жизнь, такую никчёмную.

К тому же к смерти у дяди Яши было особое отношение. Помню, мы ходили несколько раз на кладбище к могиле его дочери от второго брака. Подходя к кладбищу, он стихал, был спокойным и угрюмым. На его лице проступали морщины. Глаза становились грустными, серьёзными.

Его старшая дочь погибла в автомобильной катастрофе. Я никогда не спрашивала, как произошла авария. Но, как любой ребёнок, чувствовала его тоску. Сопереживала ему, плакала вместе с ним. В такие дни никаких ссор в нашей семье не случалось. Он пил вино, сухо обнимал маму, меня, скорбел. Ему становилось невыносимо тяжело от мысли об утрате собственной дочери.

Я жалела его, казалось, мы с ним похожи. У него не было дочери – и я ей замена. У меня не было отца – и Яша был ему заменой. Двое чужих людей, объединённые одной несчастной, уставшей, работающей на износ женщиной – моей мамой. Вероятно, она хотела, чтобы мы были одной семьёй, друг друга полюбили. Но это невозможно.

Как-то раз мы пошли в гости с мамой и дядей Яшей. Собирались уходить домой, я стояла в прихожей полностью одетая. Ждала маму и отчима, пока наконец попрощаются с друзьями. Они говорили обо мне. Помню, он махал рукой, мол, сложный ребёнок. Я не анализировала, услышала разговор.

Мой взгляд вдруг упал на детскую машинку, стоящую около чьих-то ботинок. Игрушка маленькая, принадлежала, наверное, сыну хозяев, который оставил её в прихожей. Не знаю до сих пор, что двигало мной в тот момент, но я взяла машинку и быстро запихнула себе в карман. Из взрослых на меня никто не смотрел. Малыш, сидя у мамы на руках, заметил мои действия и громко заплакал.

Взрослые стали выяснять, в чём причина. В итоге меня поймали с поличным.

Мне было очень стыдно перед хозяевами. Они не ругались. Улыбнулись и сказали: ничего, мол, страшного. Лицо дяди Яши побелело от стыда.

Вернувшись домой, он молча взял линейку, положил мои руки на табуретку и бил со всей силы по пальцам, пока они не стали красными. Затем заставил меня, зарёванную, трясущуюся от боли, встать на колени на рассыпанный им горох и стоять, повернувшись к нему спиной.

Мучение длилось несколько часов, а может, больше. Моё тело всё затекло, невыносимо тяжело стоять на коленях. Я переставала их чувствовать.

Мама ничего не предпринимала для прекращения моих страданий. Она считала, видимо, справедливым.

Пока я стояла на горохе, единственное, о чём думала: как же сильно я его ненавижу! С тех пор мечтала об одном: чтобы он не жил с нами рядом, с моей мамой…

Прошли годы. До сих пор помню, как отчим с мамой дрались друг с другом. Он толкал её с силой, вдребезги разбивая стёкла мебельной стенки, посуду, стоявшую в ней. Мне приходилось доставать осколки любимого маминого хрусталя из её волос, раниться мелкой крошкой, убирать комнату. Настолько ожесточённые драки не выдерживала даже мебель.