– Ну чаво смотришь то, чаво смотришь?! – накинулась она на меня, – Най сумки, тащи кверху.

– Мне нельзя, – честно ответил я, так как таранить ее баулы на четвертый этаж у меня не были ни желания, ни здоровья.

– Най, я сказала, тащи! – гаркнула она.

Не знаю, почему я просто не плюнул и не пошел прочь. Опять же, излишняя детская скромность и замкнутость, с которой я тогда ничего не мог поделать. Я подошел и взялся за ручки сумок, тут же об этом пожалев. Было тяжело, каждая весила килограмм по двадцать, а Нина Вячеславовна, шагавшая сзади, ни на минуту не умолкала, приговаривая "давай, давай, не филонь". Едва я преодолел один лестничный пролет, как боль в боку стала невыносимой, и я разжал ладони.

Сумки упали на пол, послышался звон бьющегося стекла, запахло солеными помидорами. Сам же я, схватившись за едва заживший шрам, упал рядом, пока вызванные острой болью яркие белые круги вспыхивали перед глазами.

– Ах ты ирод! – донесся голос соседки откуда-то издалека, – Ах ты паразитина такая!

Мне показалось, что она сейчас пнет меня ногой в живот, с нее станется. Но она продолжала орать на весь подъезд, ставя всех, кто ее слышит, в известность о том, что Витька Скворцов из двадцать седьмой квартиры – мразь и малолетный фашист, на которого надо написать заявление в "мялицию". Внезапно она стихла, и наклонившись, что-то подняла с пола. Боль же начала отступать, и я, подняв взгляд, со страхом увидел, что у нее в руках.

– А это чевой? – пробубнила она, глядя на фотографию, выпавшую из кармана шорт.

– Отдайте! – выпалил я.

Я пытался говорить жестко, но от боли в районе шва голос предательски дрогнул.

– Это ж этот. Это ж людей жег. А чевой тут мамка твоя?

Чертова дурында не могла запомнить отчество почтальонки, Евдокии Афанасьевны, называя женщину старше себя Дуней. Не могла выучить номер своего телефона. Расписание разных контор всегда оказывалось для нее сюрпризом, когда она приходила в какой-нибудь собес или водоканал за пять минут до перерыва на обед. Но лицо преступника, которое крутили по телевизору и печатали в газетах три года назад, она помнила так, будто это был ее близкий родственник. Нина Вячеславовна недоуменно смотрела на фотографию, изредка переводя взгляд на меня, пока я поднимался с пола.

– Отдайте, это мое! – уже более уверенно выкрикнул я.

Она издала какой-то смеющийся и одновременно булькающий звук, подхватила свои сумки, с которых текла вода, и бросилась наверх, оставляя на ступеньках две мокрые дорожки. Я остался внизу, слушая, как быстро, даже слишком проворно для ее возраста, шаркают ее ноги, удаляясь наверх, как звенят ключи и щелкает дверной замок. Я не хотел думать, что будет дальше, и едва хлопнула соседская дверь, зашагал на улицу.

Позже, когда вернулись взрослые, я рассказал им о случившемся, начиная с того, как нашел шкатулку. Я принес ее на кухню, и теперь она лежала на столе, тогда как мы втроем стояли вокруг.

– Я думала, что избавилась от нее, – вздохнула мама и обернулась на стену, за которой жила соседка, – Она теперь трепать начнет. Может, уже начала своих клуш обзванивать.

– Тогда надо что-то делать, – изрек Миша, и взяв кусачки, вышел на лестничную площадку.

Выглядел он, как школьник, затеявший шалость, даже кончик языка прикусил, когда подкрался к соседской двери.

– Миш, ну ты дурачок, что ли? – сорвалась на шепот мама.

Тот молча поднял руку с кусачками и перекусил телефонный провод, ведущий в квартиру Нины Вячеславовны. Я не выдержал, прыснув от смеха, и мама впихнула меня в прихожую вместе с Мишей.

– Теперь не будет трепать, – констатировал он, убирая кусачки в ящик.