Заброшенная лежнёвка ведёт меня вдоль опушки. Я медленно продвигаюсь вперёд, периодически свищу манком, пытаясь сходу заставить притаившихся недалеко от дороги рябчиков выдать себя. Но лес молчит, и я меняю тактику. Надо просто выбрать подходящее место, усесться поудобнее и начинать манить, ожидая, когда бравый петушок сам пешком придёт к тебе. Такой сегодня день – день рябчиков-пешеходов. Вот и третий рябчик показался в мелком березнике на краю заросшей вырубки. Он мелькает за тонкими стволиками, останавливается, осматривается и идёт дальше. На его пути старый пенёк, покрытый зелёным мхом. Уж его-то рябчик точно не минует – с него так удобно оглядеться вокруг. Он вспорхнул на этот пенёк и на какое-то время застыл неподвижно, сидя на самом виду. Чеканно застыл! Здесь уж невозможно промахнуться! И третий «пешеход» вскоре перекочевал в рюкзак.

Прошло совсем немного времени – я сижу на краю лежнёвки. Рюкзак открыт. Я ладонью оглаживаю сегодняшнюю добычу и перекладываю их поудобнее. Мои рябчики!.. Красавцы… Закуриваю, с наслаждением пропуская дым в лёгкие… Голова кружится немного… Азарт охотничий утих и идти дальше уже не хочется. А хочется просто лечь спиной на настил лежнёвки, смотреть вверх, провожая глазами клочья облаков, резво бегущих на Запад. Я знаю, – это к заморозку!

Роюсь в дальнем кармане и в первый раз достаю свои часы. День-то, оказывается, уже давно перевалил за полдень. Пора собираться в обратный путь, к машине: в три часа в лагере ждёт обед, и у нас не принято опаздывать к столу.

Нехотя поднимаюсь. Ещё раз обвожу глазами красивую вырубку, лесной остров, надеваю потяжелевший рюкзачок и спрыгиваю с высокой лежнёвки на мох. Сокращая обратный путь, иду к машине напрямик через вырубки. Глаза по привычке ощупывают следы на земле и на подсохших лужах, обыскивают разбросанные по вырубкам вековые осины, не тронутые лесорубами. Уши реагируют на любой звук вокруг. Но это всё на «автопилоте» – голова занята другим: я уже начинаю вспоминать сегодняшнюю охоту как событие, отошедшее в анналы, пытаюсь анализировать и чувствую, как понемногу в уме начинает собираться рассказ для друзей-охотников – рассказ о рябчиках-«пешеходах».

Да, нужно ещё друга на обратном пути забрать. По времени ему тоже уже пора выходить из леса. Интересно, какие рассказы он собрал в лесу….

Иван Кузьмич сидел на любимой скамейке, смотрел на сохнущее соседское бельё, что болталось на верёвке, и думал о прищепках. Если кто полагает, что думать о прищепках – это легко и просто, то он глубоко заблуждается.

Легко и просто думать о вечной любви, о хлебе насущном и о мировой революции. Однако эта лёгкость и простота, по печальному опыту Кузьмича, всегда была чревата нехорошими последствиями.

Потому как в этой задумчивости можно такого понаворотить, что ни с того, ни с сего, взять да и вляпаться в томление духа или в паранойю богатства, а то и попасться в какую партийную секту. В минуты таких не радужных перспектив Ивана Кузьмича посещала оторопь. Посещала, принюхивалась и брала…

А взяв, держала в своих объятиях, приговаривая: «Ух ты, мой родненький Кузьмичик! Голуба ты моя, головастенькая!» Объятия эти были Кузьмичу неприятны и даже омерзительны, но и отвязаться от них он не мог по причине временного остолбенения.

В связи с этим им и были отвергнуты мысли общественно-замусоленные, затёртые говорильней и сомнительными лозунгами. Тем более что за этими лозунгами призрачной злобной тенью всегда стояла она – оторопь…

Закончив с анализом своего лирического отступления, Иван Кузьмич поёрзал на скамейке, сложил руки на груди и вернулся к думам о фундаментальной значимости прищепок, как категории скрепления двух родственных начал.