…Часа через три я сдеру с себя раскаленные сапоги, встану босыми ногами на чисто выметенные кедровые спилы под навесом. Вымою руки теплой водой из крана. Скрещу пальцы: «Что там нового снаружи?» – «Все та же херня». – «Понятно». Конюхи списываются со своими в деревне, сбиваются в кучку у дальнего конца стола, склоняют головы над сообщениями в чьем-то ватсапе. Такие зычные недавно, переговариваются глухо и торопливо. «Еще в марте… только сейчас привезли». – «Говорят, с пустыми руками…» – «Ты его знал?» – «Он с моей сеструхой одноклассник». – «Вот сезон доработаю и пойду». – «Да ну…» – «Серьезно, пойду». Они налезают на экран широкими плечами и поворачивают к чужаку настороженные, злые, опустевшие лица. Я тоже чужак, но я свой чужак. Мне могут рассказать – потом, каждый по отдельности. Не уверена, что я этого хочу.

«Под пихтовым конвоем, под кедровой охраной вниз да вниз – на три дня…» А, к черту. Теплая комната, сухая кровать, тяжелые тазики с горячей водой, запахи распаренного пихтового веника и шампуня. Чистые джинсы, свежий хлеб. Свежие лица. Смесь эйфории и тоски. Горы стоят где-то внутри, под сводом затылка…

Мы спускаемся, и, возбужденные, как обычно к дому, кони шагают бодро и сосредоточенно – только хлюпает под ногами размытая недавними дождями земля.

– Стоой! – протяжно кричат сзади.

Я оглядываюсь. Замыкающий группу Генка пытается развернуться, но серый жеребчик, зараженный возбуждением старших коней, совсем ошалел – то лезет вперед, то приседает на задние, натягивая чомбур так, что едва не сдергивает с Чалка седло вместе с Генкой. Да и чалый уже психует и вертится на месте, порываясь идти дальше. Я мелкой трусцой возвращаюсь вдоль группы к конюху. Сзади громко шуршит трава – подъезжает Костя.

– Как ее, на Суйле, пришибленная такая, Ася? Что-то отстала сильно, – говорит Генка. – Трр, стой! – рявкает он на Чалка, озверело затягивая повод.

– Давно? – спрашивает Костя.

– Минут пять уже. Сказала, плащ перевязать надо, на ходу не получается.

– Чего не подождал?

Генка раздраженно поводит плечом. Мы с Костей молча смотрим на нервное кружение коней. Перегнувшись в седле, одной рукой Генка удерживает чалого на месте, другой, ухватившись за чомбур, отводит назад налезающего на кусты серого. Лицо у него красное, потное и злое.

Пять минут, а может, и все десять: вряд ли Генка спохватился быстро. Значит… ну, скорее всего, это значит, что, привязывая плащ к седлу, Ася его уронила и спешилась, чтобы подобрать. Сесть обратно, конечно, Суйла не дал – не заставишь коня стоять на месте, когда остальные уходят. На ходу она залезть не может – никто из туристов не может. Она вставляет ногу в стремя – конь идет вперед, она прыгает за ним на одной ноге, не может оттолкнуться, выдергивает ногу… И так – сколько угодно раз. Да и ладно бы, можно догнать группу пешком, с конем в поводу, но…

Заговорить я не успеваю. Генка с досадой закатывает глаза. Костя, показав в усмешке золотой зуб, говорит:

– На броду стоит.

Мы задумчиво смотрим на серого: тот напряженно застыл и вздрагивает всякий раз, когда кто-нибудь шевелится.

То, что я предлагаю, просто разумно. Я не Генка: подо мной крепкий, идеально послушный мерин без груза и прицепа. Я не Костя: моя отлучка не встревожит группу.

– Я съезжу. Так проще всего будет.

Костя сомневается, но тут серый, вздрогнув всем телом, снова лезет вперед, бьет арчимаком по кусту; котел грохочет, жеребчик шарахается, истерически задирая голову и кося так, что видны полоски белков. Я стараюсь не встречаться с Генкой взглядом. Эти котлы он будет припоминать мне еще несколько сезонов.