– Если расскажешь – я пойму, правда. – Я еще бодрюсь. Еще верю, что, если мы поговорим, все разрешится само собой. – Может, придумаем выход получше.

– Нет, не придумаем, – отвечает Ася с холодным и ломким как лед спокойствием. – И не волнуйся, я знаю, что бежать нет смысла. Во всем этом нет смысла. Я тебя так расспрашивала, из любопытства.

Не дергаться, узду не светить – лучше держать ее за спиной. Руками не размахивать. А-а-ай, мой зайчик недоеденный, не боится… не боится совсем… тихо-тихо…

– Поедем завтра на базу?

Подбородок Аси начинает трястись, и она нервно задирает голову. Тихо, ай, тихо…

– Нет, – глухо говорит она.

– Да чтоб тебя… – вырывается у меня.

Обычно я отключаюсь, едва забравшись в спальник, но этой ночью заснуть означает окончательно потерять контроль. Сторож ли я туристу моему? Я не знаю, но капюшон на голову натянуть не решаюсь. Мне нравится закукливаться в спальнике по макушку, оставив только дырочку, чтобы дышать: одно из редких преимуществ небольшого роста. Но спальник, натянутый на голову, шуршит, шуршит оглушительно, перекрывая любой звук извне. Я бы лежала в неизвестности, с колотящимся сердцем и мокрыми ладонями. Сейчас мне надо знать, что происходит. Всего лишь иллюзия контроля, но без нее я изведусь.

У меня мерзнут уши, мерзнет нос и даже голова под волосами. И все зря: спальник шуршит при малейшем движении. Да если бы только спальник. В тайге не бывает тихо. Тайга напевает ручьем, шепчет ветками, чудно гудит взлетающим вальдшнепом, тайга возится и ворочается, скрипит и стонет, вцепившись корнями в камень. Я вслушиваюсь в ночь, пытаясь уловить звуки шагов, удар копыта, звяканье стремени о пряжку на седле. Не то чтобы я думаю, что Ася сбежит посреди ночи… Хотя именно об этом я и думаю – и слушаю так, что вот-вот взорвется голова, до звона в ушах и галлюцинаций.

В одиночку здесь едет крыша, я уже говорила? Мозг – штука ненадежная. Он сбоит, в нем копятся ошибки, и тогда он правит себя об других. Ему нужна точка отсчета, и она всегда – извне. Но здесь точек отсчета нет, только прозрачное, призрачное пространство. Мозг, которому больше не за кого цепляться, прекращает свою вечную болтовню. Ты повисаешь в психической пустоте. Твоя личность стачивается об эти горы, как кусок сыра о терку, и лучше бы не пытаться понять, в чью тарелку сыпется этот сыр, – а то ведь поймешь. А потом ты перестаешь знать, кто ты.

Я могу показать камень, на котором Илья написал свое имя с орфографической ошибкой. Это случилось через неделю после того, как он ушел прогуляться и отдохнуть от туристов. Пытался, видно, продлить видимость себя – так мы торопливо дотрагиваемся пальцем до гаснущего экрана телефона. Вышло плохо, но не думаю, что он сильно старался.

Дело вот в чем: это кайф, на который подсаживаешься.

…Сегодня мне этот кайф не светит. Казалось бы, трудно опираться на человека, который так решительно пытается избавиться от себя, но в своем побеге Ася настолько есть, что хватит на толпу погруженных в транс монахов. Вот она возится в палатке: шебуршение, запах влажных салфеток, густое чмоканье, потянуло кремом для рук, шорох, тихое звяканье – я вспоминаю тяжелую пряжку на ремне ее карманистых штанов. Вздох. Длинный скрежет молнии, нейлоновый шелест, еще один длинный, прерывистый вздох. Тихо шмыгнула носом. Кажется, плачет…

В конце концов Ася засыпает, но легче ей от этого не становится. Я слышу, как она юлой вертится в спальнике. Снова тихо и отчаянно плачет. Потом, видно, чуть успокаивается, засыпает глубже – и тогда к ней приходят сны. Понимаешь, нет смысла, говорит она. Голос у нее во сне совсем тонкий, девчачий, невнятный. Я тоже уже задремываю. Голос у Аси совсем юный и пьяный до синевы, и когда только успела…