– Сейчас, сейчас – будет и про Машу… Но сначала была там еще такая – Вера. Костя, помнишь Веру?

– Какую еще Веру?

– Здрасте, какую Веру? Ты же сам еще с ней на свадьбе танцевал. А мне ее потом провожать пришлось – ты напился и свалил куда-то…

– Это, погоди, которая в зеленом платье была, единственная приличная дама? Мы тогда по очереди с ней танцевали?

– Да, да, да, да! – подтвердил Тоша. – Она самая…

– А ну вас в задницу, – обиженно сказал Юрьич и начал по новой разливать водку…

Сам он почти не пил, только чисто символически поддерживал компанию.

А Тоша окончательно ушел в воспоминания, физиономия его размягчилась и приобрела умилительно-влюбленное выражение, глазки повлажнели и замаслились. Речь его становилась все более путанной и медленной.

Время от времени он вскакивал с места и уходил в темные кусты. Возвращался оттуда грустный и притихший. Потом принимался вдруг считать своих бывших жен:

– Одна – в Швеции, – говорил он и загибал палец, – Вышла замуж за какого-то водопроводчика. Будто у нас в России мало водопроводчиков! Другая – выучила японский, уехала в Японию. В Японию! Ни куда-нибудь!.. И сына с собой увезла. Будет теперь, блин, японцем… Юрьич, ну разве я похож на японца?

– Нет, не похож, – охотно откликался Юрьич.

– А третья, вообще не знаю где…

– Да, плохи твои дела, Христофор Бонифатьич, – говорил я грустно.

– Эх, мужики, прошла молодость! – вскрикивал Тоша и падал головой на хлипкую Юрьичеву грудь.

– Плачь, Тоша, плачь, – приговаривал Юрьич с ласковой суровостью. – Слезы – они очищают…

Непонятно когда и как, мы забрались наконец в палатку и заснули тяжелым пьяным сном.

4.

Утро выдалось ясное и холодное. Косоворотов вылез из палатки последним, хмурый и помятый. Ушел в кусты, вернулся оттуда с тремя пустыми бутылками.

– Это что же, – удивленно произнес он. – Мы вчера полтора литра уговорили?

– А ты что думал? – сказал я.

Юрьич обнаружил вдруг за палаткой непереваренные остатки вчерашнего ужина.

– Кто блевал? – строго спрашивал он нас. – Кто изгадил мой участок?

Никто не признался.

– Хороших работничков я себе нанял, – театрально сокрушался Юрьич, будто бы и не он вчера усиленно подливал нам в кружки "Пятизвездную". – Облевали все мое болото…

С трудом превозмогая похмелье, принялись мы с Косоворотовым размечать обвязку, распиливать и ворочать тяжелые брусья.

Юрьич пошел за водой к роднику. Возвращаясь обратно с двумя полными котелками, он зацепился ногой за кочку и повалился в сырой мох, разбрасывая воду во все стороны.

– А, ба-лин! – закричал он, падая.

Тоша мрачно посмотрел в его сторону, хотел что-то сказать, но сдержался и ничего не сказал.

– Слишком ногами широко машешь,  – строго заметил я Юрьичу. – Не на плацу.

– Да, па-ашел ты, – огрызнулся Юрьич, собрал свои котелки и снова побрел за водой.

Тоша был молчалив и угрюм. Я старался не раздражать его пустыми разговорами. Мы молча пилили брус, молча укладывали его "в лапу", молча вырубали пазы для лаг. Время от времени Тоша говорил: погоди, и ползал по обвязке с ватерпасом, выверяя горизонт. В стройотряде мне как-то не доводилось работать вместе с Тошей – обычно он работал с более сильными напарниками.

Потом мы пили горячий чай, пили много, отпиваясь после вчерашнего. Есть не хотелось.

Потом Косоворотов вбивал здоровенные гвозди, скрепляя углы обвязки. Вбивал расчетливо и сильно. Я размечал и устанавливал лаги – работа скорее математическая, нежели физическая.

Изредка Тоша поворачивал голову и кричал негромко: Юрьич, подай-ка пилу, – или, – Юрьич, принеси еще больших гвоздей." И Юрьич вроде бы и поспешая, но вместе с тем как бы и не торопясь, подавал пилу или же лез в палатку за гвоздями…