И, в конце концов, я ностальгически вздохнул и согласился.

Через два дня мы уже ходили по зыбкому болотному участку и разбирали кучу пиломатериалов. Раскладывали и считали элементы будущего строения. Хотя доски и были благоразумно придавлены тяжелыми щитами, все равно лучшие образцы кто-то выдернул и утащил. Из половых досок – длинных струганных дюймовок – осталась всего одна доска.

– На расплод оставили, – сказал Тоша повертывая в руках одинокую досчонку.

– Косоворотов, не трави душу! – страдальчески воскликнул Юрьич и отобрал доску.

За лето Юрьич вырыл в торфе широченную яму, куда насыпал щебенку и песок – это был его знаменитый "плавающий фундамент". По предложению Юрьича, мы с Тошей по очереди попрыгали на плавающим фундаменте и убедились в его прочности и неколебимости. Здесь нам и предстояло ставить палатку и разводить костер.

– А щиты – того, – заметил Косоворотов, – кривые, заразы… Да и отяжелели от воды…

В первый день мы с Тошей только ходили вокруг щитов и досок, раскладывали их по участку и разбирались в инструкции по сборке дома.

Домик был довольно хлипенький в своем основании, ставить его полагалось на восемь или десять опор. Но Юрьич предлагал ставить на четыре, – на четыре бетонные плашки, укрепив предварительно нижнюю обвязку толстым брусом.

Косоворотов скептически осмотрел купленный брус.

– Выдержит брус-то? – спросил он и с сомнением пошевелил его ногой. – Что-то и повело его сильно, подтесывать придется.

– Тоша, блин, – зашумел Юрьич, – все-то тебе не нравится!

Потом мы ходили в лес за дровами, разводили костер. Пока Юрьич кашеварил, а я – ставил палатку, Тоша все еще плутал между четырех опор будущего дома, то прикладывал уровень к брусу, то проставлял мелком какие-то крестики, приседал, чесал свою курчавую голову и горестно вздыхал. Он всегда начинал не торопясь, как бы с трудом преодолевая лень, но потом постепенно разгонялся, входил в раж, и тогда уже за ним было не угнаться.

– Тоша, кончай миллиметры считать, жрать пора! – кричал ему Юрьич и размахивал в потемневшем воздухе дымящейся ложкой.

В песочно-торфяной яме было уютно, хотя и немного сыро. Мы сидели вокруг трепещущего пламени костра, и Юрьич сосредоточенно разливал водку по гулким кружкам.

– Юрьич, не гони, – ласково уговаривал его Тоша.

А вокруг тлела, замирая, вечерняя жизнь садоводства: где-то гудел движок насоса, взлаивали собаки, кто-то стучал вдалеке молотком – однообразно и печально. Большая черно-желтая луна выкатывалась из-за гребенки далекого леса.

– Эх, мужики, – мечтательно вздохнул Тоша, размягченный выпитой водкой, – Хорошо-то как… А помнишь, Костя, как мы с тобой в "Селене" на гитарах бацали?

– Ага, – кивнул я, – прогулки по Гарьинскому "проспекту любви"? Помню, помню твою Машу…

– Гы-гы, – отозвался Тоша. – Да-а… Молодые были!

– Какую еще Машу? – заинтересованно вскинулся Юрьич.

– А была у нас такая – Маша, – оживился Тоша. – Из местных. Это когда мы с Костей в стройотряд выезжали в Коми. Тоже щитовые дома ставили. Костю тогда еще чуть из стройотряда не поперли – он командирскую жену матом обложил…

– Да ты не про жену, ты про Машу давай, – перебил его Юрьич.

– Погоди. Сейчас будет и про Машу, – успокоил его Тоша. – Мы тогда с Костей на танцах в клубе играли. Двенадцать часов бывало отработаешь, а потом – в клуб, на гитарах играть. У нас там ансамбль был – "Селена" назывался. Гена был у нас тогда на ударнике, а Вовик – соло-гитара… Костя, помнишь Вовика?

– Помню, помню, как он пьяный со сцены в зал упал…

– Да ты не про Вовика, ты про Машу рассказывай! – все более горячился Юрьич.