– Побасенок говорите, Лександра Василич, – пробормотал он, отчаянно багровея.

– Это почему же? – приподнял Колчак бровь весело.

– А потому… Потому… – аж из-за столика ребенок вылез. Как в школе. – Вы сказали, в Тихам окиане молодой ходили. На корверте… Фу. На корвете! Тако ж на корвете фонарей Табулевитша не было ишшо… Вот.

Я поспешно заткнул себе разинувшуюся пасть шанежкой. Понятия не имею, что это за фонарь! Колчак, конечно, знает, но ведь и Потылице тоже известно откуда-то…

Знающий утопил лицо в ладонях, всхлипывая от смеха.

– Молодчинище… – выговорил по складам – какой же ты молодчина, Семушка! Потылица засопел от удовольствия, как паровоз. И ананасную дольку проглотил, взял вторую.

– Я… Я анжинером быть хочу… – прошептал почти беззвучно, но адмиральский слух я вам вчера расхваливал.

– Инженером?.. – живо переспросил Колчак – а каким же ты, Семушка, хочешь стать инженером?.. Что за машины конструировать? Инженеры – они, брат, разные бывают!

Он не сразу решился ответить, колоссальный ребенок… И я успел различить знакомый рокот поворачивающихся сфер мироздания, как рождение чуда – и понять, что Колчак услышал это тоже.

– Корабль я построить хочу, – выдохнул наконец Потылица – такой… Такой, штаб на самую верхушку Земли забрался! На самый-пресамый полюс.

На полюс… – эхом отозвалось от облупленных стен в остатках сажевой краски, загремело в решетке окна оглушительным пушечным треском! Мне почудилось – впрямь пушки палят, вскочил в испуге…

Потом гляжу: Колчак спокоен, остывшие безнадежно фрикадельки доедает, только удивлен без меры:

– Паковый лед на Байкале лопнул?.. Да нет, далеко и не по погоде…

И тут мы оба его увидели…

Не глазами… С е р д ц е м.

Он соткался из утренних бледных звезд, качающихся над Иркутском: повелитель и победитель угрюмых полярных льдов – невообразимо огромный корабль с широченным развалом черных бортов сплошь в огнях, с палубой цвета развеселого сурика (я знал памятью побратима, что это он, Колчак, когда-то предложил для полярных экспедиций радостный густо-апельсиновый цвет, только не понимал, к чему крашеная суриком палуба – и вдруг с громадной кормы сорвался и полетел, стрекоча, тоже апельсиновый и диковинный аэроплан-не-аэроплан, очертаниями поджарого корпуса похожий на стрекозу, и сразу ясно стало, зачем сурик…), без дымящей трубы, с паутиной низких разлапистых мачт, и чудовищный тупой нос гиганта неодолимо и властно разбивал, сокрушал, проламывал торосистые хищные льды – от Колчака я знал, каковы их бритвенные грани… А в посеревшем испуганном небе рваными флагами безоговорочной капитуляции колыхались зеленовато-розовые призрачные фестоны, испускающие жалобный треск и шелест, вспыхивая на бронзовой вязи громадных букв: Россия… И костром в полярной ночи горел на мачте подсвеченный снизу могучим прожектором флаг!

Россия – под красным флагом?..

Как же это…?

Просто Россия – не Советская?

Но ведь флаг!

Колчак смотрел на меня такими же сумасшедшими глазами и терзался, похоже, тем же вопросом.

А потом убежденно сказал почему-то мне:

– Господи! – и закрыл лицо руками.

Ох мне эта адмиральская чувствительность!

Радоваться надо, а не сырость разводить – хотя почем я знаю, может быть, Колчак на досуге решил завести себе пруд… Прямо здесь, для душевного комфорта. Кораблики будет пускать… Потылица тут еще к стенке прижался, мечтает чтобы его закрасили. Тоже мне, инженер циклопических ледоколов. А нос-то у громадины, между прочим, такой как Колчак придумал: саночками. Чтобы залазить на льдину и весом своим ее давить. Даже корабль этого типа поначалу назывался ледодав! Только не прижилось…