Салон наполнился тревожащим сладко-горьким ароматом черемухи, в свете фар кустарник с его махровыми белыми гроздьями казался серебряным c чернью.

«Под окном черемуха колышется,

Распуская лепестки свои.

За рекой знакомый голос слышится,

И поют всю ночь там соловьи,» – промурлыкал себе под нос Денис, не слишком музыкально, в чем, впрочем, не было большой его вины.

Своим скудным русским музыкальным репертуаром до переезда в Москву он был обязан бабушке, которая отличалась полным отсутствием музыкального слуха. В связи с этим уловить мелодию в ее исполнении было делом бесполезным. При этом у бабушки было несколько любимых песен, знакомство с которыми она считала обязательной частью изучения внуком языка и культуры утерянной родины. Помимо «Черемухи» и «Сормовской» она научила его песне про Акульку – конечно же, шуточной, как сердито объяснила бабушка Денису в ответ на его удивленный вопрос. Песня была такая:

«Помнишь, Акулька, мгновенье,

Первую нашу любовь,

Первое наше свиданье

И волновавшую кровь.

Я тебя, дуру, лопатой

Крепко огрел по спине.

Крикнувши: «Черт полосатый!»

Ты улыбнулася мне.»

Следующие куплеты бабушка забыла, и развязка любовной драмы навсегда осталась для Дениса тайной, впрочем, как и мелодия…

На душе у него потеплело, как всегда, когда он вспоминал бабушку. Что-то бы она сказала, если бы узнала, как резко он переменил жизнь, и что сейчас он находится не далее чем в каких-то 100 милях от ее родного городка. Надо бы съездить и посмотреть, поснимать… Не забыть спросить Ника, нужно ли для этого разрешение. Это ведь теперь, наверное, тоже регион?

Денис глубоко вдохнул чудесный черемуховый аромат, тонким слоем беспокойства легший на уже привычное ощущение перманентного московского праздника.

Ей часто снились плохие сны. Даже не то чтобы плохие, но тягуче-непонятные, после которых при пробуждении оставался тяжелый, неприятный осадок. Требовалась не одна чашка кофе, чтобы стряхнуть с себя эту гадость, подобно тому как, случайно наступив на cобачье дерьмо, долго потом вытираешь подошву о траву, безнадежно при этом понимая, что все равно притащишь «это» домой.

Все это было следствием той легкой душевной подавленности, из которой она не могла выйти – да не очень-то и старалась – уже столько времени. Хотя депрессией, пожалуй, это было не назвать. Ее состояние не мешало ей жить более менее обычной жизнью человека, не ждущего от жизни многого. Просто жила она как бы в четверть силы. Есть такие приборы, диммеры, которые регулируют яркость освещения в помещении. Так вот она жила как бы при самой малой яркости. Так она объясняла это себе, и даже не делала над собой усилия повернуть диммер дальше по часовой стрелке.

Это состояние непреходящего смятения, начавшегося значительное ранее, с момента автомобильной аварии, в момент унесшей жизни ее родителей, и которое обострилось после банальной полосы неудач, апофеозом которых явился разрыв с любимым человеком, о котором до сих пор было невыносимо вспоминать. Она была слишком серьезным человеком и давно уже не ребенком, чтобы потеряться из-за этой житейской, в сущности, истории. Однако, ведь поди ж ты, одна капля дегтя за другой незаметно превратили ее жизнь в благополучное, но черно-белое существование.

Она мечтала когда-нибудь уехать на далекий остров в Греции. Когда-то давно, в детстве, ей подарили переводную книжку с картинками. В книжке рассказывалось о проделках маленького греческого мальчика, не то Никоса, не то Костаса; все события разворачивались на островах под смешным названием Киклады. Собственно текст тут был вторичен, картинки же поразили воображение городской девочки, никогда до этого не видевшей южного моря.