«…Ухоженный и сытый… Теперь… Ухоженный теперь и сытый…» Как будто раньше было по-другому. Откуда им знать, как было у него раньше? Если не так, как у них, людей, не по их правилам, значит, уже «никак».

Такова, оказывается, была цена за свободу: жить по правилам людей. По вечерам, когда его никто не тревожил, он ноздрями тянул в себя запах сена. И тогда перед ним всплывали картины его безмятежной жизни. И вспоминалось ему вот что.

«…Чик, малыш, ну кто так подкрадывается к фазану? Надо подходить к нему со стороны ветра, чтобы он запах не учуял. Нет, конечно, я понимаю: есть готовое мясо гораздо приятней, чем его добывать, но разве ты не боишься стать чьей-либо добычей?»

Чик, годовалый лисёнок, наклонив голову, пытался осмыслить слова своего отца, но возраст брал своё, и, не вникая более в мудрые речи, продолжал гоняться за добычей, словно играл с нею в догонялки.

Кичи, мать детёныша, выслушивая замечание Файзы, только качала головой: «Малышу свой срок по жизни нести, мал он ещё твои мудрёные речи понимать. Но разве ты сам не боишься стать чьей-либо добычей? Не кончатся добром твои похождения в ближайший курятник дома на краю села. Уже несколько раз я видела на поле нескольких озлобленных мужиков с вилами в руках. Не ровен час, найдут наше прибежище, и тогда пиши – пропало!»

А сама подумала: «Что-то надо предпринимать, да, что-то надо делать… Сам-то, сам про фазана Чике толкует, так чего ж самому-то не попробовать себя в этом занятии? Но нет, конечно, нет! Время Файзы уже прошло: старый стал, отбегал он уже своё за фазаном, а Чик – несмышлёныш ещё, охотник с него никудышный. Сама б за фазаном побегала, да в прошлом году лапой на сучок напоролась, и с тех пор нет той былой прыти, которая была когда-то. Ох, не кончится всё это добром, не кончится!»

Файзы и сам понимал тревогу Кичи, но как хозяин создавшегося положения не мог позволить своей семье помереть с голоду и потому продолжал кормить её курятиной из дома, что на краю села. Его почему-то притягивал этот дом, ощущение было такое, что его с ним что-то связывало. А вот только что? Вместе со своим семейством он пришел в эти алтайские степи с альпийский лугов полгода назад. Будто магнитом тянуло его сюда. И какой такой магнит?! Всё это было для него загадкой.

«Да какая такая загадка! – думал он. – Просто дом, который ближе всего к посадке.»

Утро на пятую неделю его пребывания в вольере не предвещало ничего хорошего. Неясная тревога охватила весь зверинец. Бурый медведь, сосед «по камере», как-то по– страшному зарычал. И тут началось. Какофония разнообразных звуков – от львиного рыка до крика павлина – взбудоражила и без того мрачное состояние Нарваса. Никогда прежде за время нахождения здесь ему не доводилось слышать ничего подобного. Значит, он тут не один. Куда он попал? Звуки, звуки… Они говорили о многом: боль, отчаяние, страх, ярость. Хуже всего то, что он не мог видеть тех, кого слышал. И потому он тоже выразил своё состояние так, как это делал в далёкой молодости, когда искал встречи с Кичи – длительным завыванием, переходящим в лай. Однако если раньше это был зов плоти, то сейчас в своём лающем вое он ощутил ужас положения, который преследовал его уже пятую неделю. Так долго не могло продолжаться. Ведь он ничего не знал о Кичи и Чике. Где они, что с ними? Хорошо, если живы. Может быть, они здесь, в одной из этих перегородок? Он позвал снова, но никто не отозвался, и только дикий кабан не по-хорошему взвыл от явно причинённой ему кем-то боли. Оставаясь Файзы-Нарвасом, он, будучи в раздвоенном состоянии, смог бы только уничтожить себя, поддавшись неутешительным стенаниям с мыслью о том, что не смог вовремя спасти семью свою от неминуемой гибели. Но, с другой стороны, приобретя своё новое стратегическое имя, он стал воспринимать своё бедствие как исключительный случай и к случаю этому отнёсся с большим вниманием. А потому стал разрабатывать план выхода из заточения и припомнил, как совсем ещё недавно обучал Чика стратегии выигрывать.