Когда речь заходила о еде или одежде, бабушка сразу внутренне собиралась, соображая, как ловчее решить проблему. Вот и в тот раз, достав из видавшего виды ридикюля носовой платок, высморкалась и деловито сказала:

– Хватит сырость разводить, я воды согрею, помоешься в тазике, поешь, и спать!

Утром следующего дня Полина, не обращая внимания на протесты бабушки, отправилась в школу, чтобы разузнать о занятиях. До площади пошла пешком, сообразив, что ждать трамвая не имеет смысла. На углу Преображенской и Электрозаводской, или, как до сих пор говорила бабушка, Лаврентьевской, кто-то дернул её за рукав, и она услышала за спиной веселый, девичий голос:

– Далеко ли собралась, подруга дней моих суровых?

Полина радостно обернулась, узнав по голосу соседку по коммунальной квартире, Алю Скворцову. Аля щегольским жестом поправила синий берет с никелированной эмблемой паровоза на фоне эмалевой красной звезды, выудила из кармана черной шинели носовой платок и сунула ей в руку:

– Держи, а то нос от соплей блестит на всю Преображенку. Забыла, как в прошлом году с пневмонией валялась? Сейчас и без тебя врачам работы хватает. Когда домой вернулась? Вчера?

Полина взяла платок и, скрывая смущение перед чернобровой красавицей Алей, быстро затараторила:

– Спасибо, Алечка! Да, я вчера вернулась, а ты со смены?

– Со смены. У нас на железке такое творится, гоним в тыл эшелон за эшелоном, люди поезда штурмом берут. Представляешь, кто-то даже пытался рояль в вагон впихнуть! Меня саму еле-еле отпустили на полсуток, и то потому, что брат на фронт уходит.

– Митя уходит на фронт? – испуганно хлопая глазами, переспросила Полина.

– Да. Добровольцем.

– А дядя Ваня?

– Так отец с матерью ещё вчера с заводом на Урал эвакуировались. Тебе разве бабушка не рассказывала? Мне бронь дали, мужиков на фронт позабирали, опытные движенцы на вес золота. Заворачивай-ка оглобли домой, нечего по городу шастать в такое время.

Поля с готовностью кивнула: действительно, нечего шастать, школа, скорее всего, закрыта, тем более так славно, так спокойно было идти рядом с Алей и украдкой любоваться на тугие колечки её темных волос, прилипшие к румяно-яблочной щеке, на сияющие на октябрьском солнце пуговицы шинели и бляху ремня, на красивые, полные ноги, обутые в хромовые сапожки. Мимо пронеслась полуторка, груженая домашним скарбом, на самом верху, зажатый между двумя матрасами, как колбаса в бутерброде, лоснился полированный шкаф.

Аля громко фыркнула:

– Видала? Илья Степанович со всем барахлом драпает. Помнишь, как больную жену держал в черном теле, а как померла, так через неделю новую привёл? Эх, Полька, если человек сволочь, то он до самого дна сволочь.

– Что же, Аля, все кто эвакуировался сволочи? – с сомнением спросила Полина.

– Не все, по-разному бывает, – уклончиво ответила Аля. – Но этот точно сволочь. Да и потом, если все побегут, кто в Москве-то останется?

– Говорят, Сталин тоже сбежал.

– Говорят, кур доят! – отрезала Аля. – Ори громче, чтобы вся Москва слышала! Вы к нам с бабушкой сегодня приходите, проводим Митьку, как полагается.

У Полины предательски защипало глаза – уже год Митя Скворцов был предметом её тайных девичьих грёз, сей факт она скрывала даже от верной Туси, не говоря уже о самом Мите. И чего он ей так нравился? Внешне Митя был полной противоположностью сестры: невысокого роста, тонкий и гибкий, как лоза (чемпион школы по гимнастике!), его светлые и пушистые, как птичьи перышки, волосы и застенчивая улыбка смягчали острые черты худощавого лица и, по-мальчишески упрямый, взгляд карих глаз.