– И я с вами, – отозвалась Адочка, ее долго уговаривать не надо.

– А что Анжелки-то нет? – спросила я.

– Сами не знаем. Звоним на сотовый – недоступна. Да придет сейчас, куда она денется!

– Слушайте, а у меня в аптеке черт знает что творится! Я вообще не представляю, что делать!

– Что-то случилось? – осведомилась я.

– Я стою перед выбором, кого оставить: твоего протеже – полоумного Иннокентия или свою помощницу Свету.

– Это ту самую, у которой одна длинная бровь от виска к виску? Ну, полная такая? Да? – уточнила Пулька, расстегивая верхнюю пуговицу дорогущей блузки.

– Мы будем чего-нибудь заказывать? – невпопад спросила я – очень есть хотелось.

– Да подожди ты! Анжелка придет – закажем, а то опять весь вечер гундеть будет! – отмахнулась Икки и продолжила историю об Иннокентии – бывшем бабушкином ученике, страдающем вялотекущей шизофренией, которого я сдуру пристроила в проктологическую аптеку клеильщиком коробочек для свечей, сочинив для него историю, что устраивается он конструктором упаковок для микроторпед по точному и мгновенному поражению целей противника на сверхсекретное предприятие. Не скажи я ему этого, Икки с помощницами до сих пор сами клеили бы тару для суппозиториев – вряд ли они нашли кого-нибудь на такую тупую и низкооплачиваемую работу. – Бровь у Светы не одна, а две. Просто сросшиеся на переносице, – заступилась Икки за свою сотрудницу. – И надо же было ей влюбиться в этого болвана – Кешку! Нет, вы представляете, что он сегодня отмочил? Приволок с собой такую же чокнутую тетку, как он сам, – тоже, кажется, бывшую ученицу твоей бабушки, и оповестил весь коллектив, что Светку он бросает и женится на этой дуре – Кате Кучкиной. Светка полдня в туалете просидела – ревет белугой, я стою за дверью, ее успокаиваю, а Иннокентий твой орет, черт картавый, так, что даже в торговом зале слышно: «Катька тепегь мне жена! И габотать тут будет! Могодой семье нужны сгедства!» Эта Кучкина так и просидела рядом с ним до закрытия аптеки, но вместо того, чтобы коробочки клеить, целый день какие-то треугольники Кешке на руках химическим карандашом рисовала – послюнявит, послюнявит и давай малевать. А взгляд у нее такой... Такой пустой, отсутствующий... Страшно даже! Света из туалета вышла вся в слезах и говорит: «Если он тут останется, я, Икки Робленовна, уж простите, уволюсь по собственному желанию». Я ей: брось, мол, из-за такого осла хорошую работу терять! Недостоин, мол, он тебя, найдешь себе нормального! Она ни в какую. Говорит: «Или он, или я!» Я не знаю, что делать! Если Иннокентия уволю, кто коробочки клеить будет? Ведь никто не пойдет на такую работу, а сами мы не можем – у нас сейчас столько рецептуры, еле успеваем! Увольнять Светку тоже нехорошо как-то – несправедливо, да и привыкла я к ней! И надо было ей в идиота влюбиться! Вроде нормальная девчонка. Голова кругом идет!

– Н-да, у всех любовь рушится, все разводятся да расстаются, – глубокомысленно проговорила я и в этот момент увидела, как не торопясь, твердо ступая по полу своими упрямыми ступнями 42 размера, к нам приближается Огурцова, а за ее мощными ногами прячется Кузя.

– Анжелка! На сорок минут опоздала! Где ж твоя хваленая пунктуальность? – подколола ее Пулька.

– Вот, – Огурцова указала на Кузьму, – сегодня мне разрешили с собственным ребенком увидеться! Сектанты поганые! Логово адвентистов! Мать их... – Судя по всему, Анжелка хотела крепко выругаться, но, взглянув на трехлетнего сына, замолкла на мгновение, плотно сжав губы. – Мать-то их, Степаниды-то с Кузенькой – я, – выкрутилась она. – Кузя, что надо тетям сказать?