– Месть, батюшка, это пошлость. Причем устаревшая пошлость. Мстят только мелкие чиновники и торговцы калачами вразнос.

– Я священник. Я сам теперь – устаревшая пошлость.

Не прекращая пререкаться, они вышли из комнаты. Солдат ждал в передней, возле входной двери. В тусклом освещении его лицо выглядело почти настоящим. Потертости на жести казались оспинами или шрамами, а пышные жесткие усы полностью скрывали узкую прорезь рта. Только края отверстий для глаз неплотно прилегали к коже, и потому Поп старался не смотреть в эти глаза, блеклые и пустые, словно подернутые льдом лужицы.

Говорил Солдат тяжело, тихо – увечье забрало голос, – и, чтобы выслушать его, соратники замолчали.

– Это поэт. Известный. Давно в пользовании и уже едва жив. Не перестарайтесь. Пугать не нужно – смысла нет. Побеседуем. Расскажем правду. Дадим самому выговориться, а потом надавим на совесть.

На лестничной площадке загромыхали подкованные сапоги. В дверь постучали. Солдат отодвинул задвижку, впустил пришедших. Двое чекистов в кожанках, не проронив ни слова, ввели в переднюю высокого человека с худым, скуластым лицом. Он был одет в шинель без знаков различия и явно с чужого плеча. В коротко остриженных волосах блестела седина, бледные запястья стягивала бечевка. Запавшие глаза его были прикрыты, нижняя челюсть отвисла. От человека резко пахло водкой.

– Он пьяный, что ли? – спросил Анархист.

Один из чекистов помотал головой:

– Еще чего. В моторе рожу обтерли, чтобы в себя пришел.

– А стоило стакан поднести, – сказал Поп. – Эх, не умеете вы с богемной публикой работать. Тоже мне, ловцы человеков!

Чекист ничего не ответил, лишь упер в него угрюмый взгляд. Много было в этом взгляде неприятного, звериного даже, но был где-то там и страх, и тоска по покою, и пропуск за облака, в Царство Божие, – пропуск с печатью Петроградской Губчека и подписью ее председателя. Поп не отвел глаз. В итоге, пробурчав нечто угрожающее, чекист толкнул Поэта в объятия Анархисту, а сам извлек из кармана мятые сопроводительные бумаги.

– Укушен еще в прошлом году, – сказал он, расправляя документы. – Под наблюдением с января.

– Почему сразу к нам не обратились? – спросил Анархист.

Чекист проигнорировал вопрос. Подглядывая в бумажку, он продолжал бубнить казенные слова, словно бездумно зазубренный стих на уроке:

– …Несколько попыток самоубийства. После очередной попытки в апреле месяце сего года по личному распоряжению товарища Семенова задержан и направлен в изолятор. Медицинское освидетельствование выявило признаки перерождения организма. Допросы результатов не принесли. Принимая во внимание ухудшающееся здоровье задержанного и его высокую ценность как свидетеля по делу так называемой Красной Дамы, было принято решение передать его в распоряжение спецгруппы товарища Багряка.

Чекист протянул бумаги Солдату:

– Передаем, стало быть. Принимайте.

– Благодарю.

Чекист хмыкнул, пожевал губами, собираясь сказать еще что-то, потом дернул головой и вышел на лестницу, увлекая за собой напарника. Поп захлопнул за ними дверь, осенил ее крестным знамением. Слова в самом деле были не нужны. И без всяких слов каждый из них понимал, что спецгруппа доживает последние недели. Упырья в Петрограде почти не осталось, в ЧК все меньше беспокоились о кровососах и все активнее присматривались к контрреволюционным элементам. Тревожные слухи просачивались в квартиру вместе с ветром и сырой плесенью.

Оставалось одно дело. Последнее. Самое важное.

– Куда его? – спросил Анархист, встряхнув новоприбывшего, будто мешок с тряпьем. – В выставочный зал?