Она быстро поднялась по ступеням. Чтобы Марья не разглядела кровоподтёк, Матвей протиснулся мимо нее боком вдоль почтовых ящиков и выскочил на улицу.

– Папе привет передавай! – услышал он, когда дверь закрывалась. Матвей вдруг вспомнил, почему так не любил именно Марью. Она всегда радовалась поводу посплетничать.

Матвей пробыл под ливнем несколько часов. Он сразу пошел в парк недалеко от дома. Светиться на скамейках у подъезда не хотелось. Отец вряд ли пойдёт его искать. Устроив скандал и драку, он затаивался. Боялся, что вызовут полицию – Матвей или соседи. Как-то сам в этом признался, будучи настолько пьяным, что едва шевелил языком. Помнит ли отец об этом, Матвей позже проверять не стал.

Сейчас отец, скорее всего, входил в свое спокойно-слезливое состояние. Плакал на кухне. Возможно, даже уснул. Но Матвей всё равно не шел домой. Он ушел в самый дальний угол парка и теперь сидел на огромной катушке для кабеля. Валялась она у самой воды, под обрывом, круглым земляным накатом, и с парковых аллей разглядеть ее было нельзя. Матвей давно исследовал эту территорию и знал здесь все. Место давно стало его, больше здесь он никого никогда не встречал.

Он сидел и раз за разом повторял одни и те же слова.

– Достало. Хватит.

Матвей чувствовал это «достало» всем телом. Каждой клеточкой. Он сживался с этой мыслью, как обреченные больные сживаются с диагнозом. Он крутил эту мысль и так, и так, как слуховой аппарат, как стеклянный глаз, как нечто неудобное, но то, к чему придется привыкнуть, если хочешь протянуть еще немного. Домой решил вернуться, когда промок до нижнего белья. Голова гудела, нос отёк, как при простуде. Зато щека почти что не болела. Матвей слез с катушки и побрёл обратно.

Она ждала в сквере возле дома. Сидела на качелях, как школьница. Матвей как раз подходил к подъезду. Озноб прошёл, во всем теле разлилась болезненная слабость, но холод он теперь не чувствовал и совершенно не спешил оказаться за железной дверью, там, где на голову не льет холодная вода, но ждёт кое-что похуже. Он не заметил бы старуху, если бы не явное несоответствие – скованные движения сидевшей и бодрый скрип самих качелей, на которых качаются максимум до старших классов, да и то каждая проходящая тетка норовит попрекнуть:

– И чего вы, лбы здоровые, взгромоздились?

Чем старше становились те, кто лез на явно малышовские аттракционы, тем изощренней становился язык, которым теток посылали. И не только по поводу качелей. Злобные и тупые взрослые были для Матвея маркером собственного взросления. Чем больше раздражаешь мужиков на улице, бабок в магазине, контролеров в трамвае, чем чаще на тебя косятся по поводу и без учителя, родители друзей, старичье на лавках, да просто прохожие, тем лучше. Значит все идет по плану. Чем больше неприязни он вызывал у тех, кто его не понимал, тем лучше он себя чувствовал. По крайней мере, так ему казалось.

Матвей со сладким предвкушением представлял, как сам, совершенно по-взрослому, сможет произнести короткую, но емкую, круглую и свежую, словно мятный леденец, фразу. И тот, кому он ее адресует, сразу же заткнется, а девчонки будут смеяться. И парни зауважают.

Он складывал слова и так, и так, миксовал фразы, подслушанные у общежития военного училища, и вскоре у него был готов запас вполне приличный, которым не стыдно было бы похвастаться и перед ребятами. Он размышлял над этим, когда поравнялся с качелями.

Матвей уже почти прошел мимо, когда фигура, повернула голову. Матвей уловил движение, но не остановился. Фигура была незнакомой – явно женщина, явно немолодая: немодный уже сет сто как пуховик (девчонки такие не носят), на голове – берет. Одним словом, тетка. Чужая тетка.