Так вот, во всем, что произошло в тот день, виноваты исключительно Дуремар и Швабрик, а Берта тут ни при чем. Увидев гостей, хозяин мгновенно поймал Берту за ошейник и привязал к дальнему дереву. Заслышав оглушительный лай, визитеры слегка оторопели и заходили на участок уже с опаской. Мы с Санни, как воспитанные собаки, захотели подойти поздороваться, но нам не дали – Санни приказали сесть, и она послушно села, а меня Мама схватила на руки. И тут, когда все двуногие собрались у стола под каштаном, откуда-то выскочил Швабрик – я так и не понял, то ли он сидел у Галы под мышкой и спрыгнул наземь, то ли вылез из машины вслед за хозяевами, а те его не заметили. Швабрик метнулся к Берте и, по-своему обыкновению, вцепился ей в заднюю лапу. Она взвыла и рванулась, пытаясь дотянуться до обидчика, поводок отбросил ее назад, однако второго рывка он не выдержал – лопнул, и Берта ринулась вперед, ослепленная гневом. Она нацелилась на Швабрика, тот заметался и спрятался за Дуремара. Берта бы его просто сшибла, но этот идиот – люди бывают куда большими идиотами, чем мои сородичи! – со страху замахал руками и, отступая, слегка задел Художницу. Бразильянка-телохранительница решила, что это нападение на ее любимую хозяйку, и, забыв про Швабрика, повалила Дуремара и вцепилась ему в руку. Он дико завопил, и в этот момент откуда-то выпрыгнул Швабрик и вдобавок куснул его за голень.

Последовал всеобщий переполох. Когда Берту заставили отпустить несчастного Дуремара, всех нас, собак, кроме Швабрика, шмыгнувшего на соседний участок, отвели в домик и заперли в комнате. Но я все видел в окно, запрыгнув на кресло, стоявшее у подоконника. Сначала Мама и Художница пытались поднять с земли покусанного, а он все время падал. Потом подошел муж Художницы, поднял его, как мешок с картошкой (я, правда, не видел, как поднимают мешки с картошкой, но Мама потом так рассказывала об этом Папе), и посадил на скамейку. После этого они смывали с него кровь, чем-то присыпали рану и перевязывали, а он, очевидно, уже пришел в себя, потому что громко верещал: «Ой-ой-ой! Ай-ай! Больно, больно!» Пошатывающийся в это время, прислонившись спиной к дереву (наверное, чтобы не упасть), и закатывая глаза, то и дело прикладывался к пузырьку, который вытащил из кармана. Гала сидела на другом конце скамейки совершенно неподвижно и ни во что не вмешивалась, а Голенастая рыдала в голос. То есть я думал, что это она плачет, жалея Дуремара, но потом из рассказа Мамы понял, что она не плакала, а смеялась. Вот и пойми этих людей! Я до сих пор иногда путаю, когда они плачут, а когда хохочут, уж больно похоже они это делают.

Нас не выпускали из комнаты долго – до тех пор пока гости не уехали. Я видел в окно, как, оставив жалобно скулившего Дуремара сидеть на скамейке, а Галу – искать Швабрика, все остальные стали перетаскивать упакованные в картон и бумагу картины из мастерской в машину Голенастой. Их перевозили в галерею Галы. Когда все перенесли, то переключились на поиски Швабрика, который в конце концов нашелся на участке Бабы-яги. Наконец джип уехал, и мы очутились на свободе. Надо отдать должное хозяевам Берты – они ее не ругали, но настроение у всех было «ниже уровня моря», как выражается моя Мама.

– Надо же, ну и начало делового сотрудничества! – Лина укоризненно смотрела на Берту. – Я понимаю, ты меня защищала, но зачем же было зубы в ход пускать?

– Ничего страшного, – успокаивала ее Мама, но голос ее звучал не слишком уверенно. – Этого… Дуремара… не могу запомнить, как его зовут на самом деле… в семье Галы не слишком уважают, тем более что они сами виноваты – нечего было Швабрика с собой таскать!