Он – на мою миниатюру «Сны… но молю о других»:
«Да-а, сны – забавная и тревожная штука, порой волнующая до ужаса. Как-то видел: еду на автомобиле к знакомому дому и к знакомым людям… и было так, – дом, который ожидал, люди… а потом наяву долго маялся, пытаясь вспомнить: где и когда всё это видел? Но так и не вспомнил. Да и сегодня: на каком-то стареньком, деревянном причале колол огромные чурки и разговаривал с кем-то знакомым… Но с кем? Колку дров запомнил, а людей…»
«Александр, у Вас не отзыв получился, а законченная миниатюра и язык такой живой!»
Я – на его «Поехали с орехами»:
«Прочитала половину Вашей повести. С добрым прищуром всматриваетесь в явления жизни, в людей и материал, из которого „лепите“ образы, ярок, – герои не мелькают, а врезаются в память. Да и не только они, с природой – то же: „Первая зелень травы-муравы шустро потянулась вверх, заманивая на полянки и поженки молодой и мягкой свежестью. А потом и черёмуха полыхнула цветом и острым пряным духом, березы выкинули крохотные, смолистые флажки листков, звонко затрещали дятлы, прогоняя из леса зимнюю, дремотную тишину, душно и радостно запахло лесной прелью…“ Ведь отлично! Но позже, когда пишете о романтиках, то сразу пахнуло публицистикой, – мы, мол, были такими, а теперь… Александр, да не все и тогда были романтиками, и теперь… так зачем же?..»
«Cпасибо, Галина, за прекрасный отзыв! Действительно, мне тот кусок о „красном червонце“ тоже – не очень, но со временем как-то замылился, примелькался, так что уберу непременно.»
«Дочитала Вашу повесть. И читать было легко, ибо по мироощущению Вы – язычник. Ведь с явной приятностью купались в той реке, которая подхватывала Вас, зачастую с усладой общались с теми, с кем приходилось плыть, но жаль, что мгновения, подобные этому: „Скрипка пела так завораживающе нежно и печально, так легки и мелодичны были её переливы, звучащие в унисон с догорающим вечером, с молчаливо притихшим лесом и гаснущим небом, что я невольно забыл про всё на свете. И вдали от суетного мира, в беспредельной, космической тишине, творила эта неожиданная мелодия с моей душой вещи странные, осмыслению не поддающиеся“. Так вот, жаль, что подобные мгновения, в которые Вы отрываетесь от суетного мира и, „приподнимая завесу“, заглядываете в ту, неведомую нам „космическую тишину“, у Вас редки. Да и с финалом повести не согласна: „Канут в безвестность большие реки и малые ручьи – наши жизни и судьбы, уцеленные когда-то в ясные, светлые дали, – выходом же оттуда будет вялый поток пресной и тухлой воды, которую смиренно примет Вечный Океан“ Да нет же, Александр, нет! „Бродит душа по белу свету, ищет в туманных грёзах солнечное счастье, и гнездится в ней, в неприкаянной, что-то неясное, безнадежно-зыбкое.“ (Из Вашей повести). Вот и мы должны надеяться обрести это „зыбкое“, ибо оно – единственное утешение наше, и тогда „там, куда ведёт меня тропа, и будет по-настоящему МОЙ дом, где меня любят и ждут“ (Опять же – Ваше). А иначе?..»
«Спасибо, Галина, за новый взгляд на скромную „виршу“ мою, я понял, куда вы клоните – к высокому, божественному осмыслению природы и нашего присутствия в НЕЙ. Но надо помнить, что написанное мною было в далёкие атеистические годы, когда преобладающее большинство очень мало задумывались о высоких материях души и духа, и теперь, задним числом придавать тем своим чувствам и мыслям совсем не присущую им окраску, было бы не просто не справедливо, но и неправильно. Душа для Бога зреет исподволь, приходит к Нему путями разными, часто неисповедимыми.»