– Мне известна ваша деликатность, мсье… Изумленный подобным предложением, мой отец согласился. Дело оставалось за моим согласием, а оно, как вы помните, не заставило себя ждать.

– О! У вас такое благородное и любящее сердце, мадам.

– Вы помните тот наш разговор, мсье? Я с самого начала попыталась было рассказать вам о моем прошлом, чтобы признаться вам…

– В одной из тех тайн девичьего сердца, которые деликатный мужчина не должен слышать из уст своей невесты. Кстати, я тогда сказал: «Примите мое положение, мадемуазель, и пользуйтесь им по вашему усмотрению. И рассматривайте это, как сделку…»

– Видите, вы сами используете такие слова!

– Я банкир, – ответил господин де Моранд, – прошу меня простить за эту привычку… «Как сделку, которую я заключаю, не зная результатов, но ожидая, что она принесет мне выгоду, или как долг, который я плачу за своего отца».

– Прекрасно, мсье! Я все это отлично помню: речь шла о некой услуге, оказанной моим отцом вашему родителю во времена Империи или же в начале Реставрации.

– Да, мадам… А затем я добавил, что, не веря в то, что, становясь вашим супругом, я заслужу вашу признательность, я не стану заставлять вас испытывать по отношению ко мне какие-то чувства. Что я сам, вследствие некоторых принятых на себя обязательств, оставляю за собой свободу чувств. Что никогда не стану – сколь бы соблазнительной Господь вас ни сотворил – принуждать вас к выполнению супружеских обязанностей. И, наконец, я добавил тогда, что поскольку вы такая красивая, молодая и жаждущая любви, то я даже и в мыслях не допускаю как-то ограничивать свободу поступков и чувств, которую я вам даю и оставляю все это на вашей совести, веря, что вы сумеете сохранить принятые в обществе приличия… И предложил только осуществлять надзор за вами, как приглядывает за дочерью снисходительный к ее слабостям отец, и как отец, охраняющий вашу репутацию, которая стала и моей, подавлять те неуемные покушения на нашу с вами честь, которые неминуемы будут со стороны мужчин, ослепленных вашей красотой.

– Мсье…

– Увы! Вскоре мне пришлось и впрямь стать вашим отцом: полковник внезапно умер во время поездки в Италию, и мой корреспондент в Риме передал мне эту печальную весть. Ваши страдания при этом известии были большими: первые месяцы после нашей свадьбы вы не снимали траур.

– О! Клянусь вам, мсье, я страдала и душой, и телом!

– Я знаю это, мадам, ведь мне пришлось приложить столько сил для того, чтобы вы не то что забыли бы ваше горе, а хотя бы добиться того, чтобы ваше отчаяние не вышло за пределы рассудка. Вы изволили меня слушать, в конце концов сняли с себя черные одеяния. Или скорее черные одеяния спали с вас. Из траура вы вышли еще прекраснее, подобно цветку, показывающемуся в первые весенние дни из-под серой зимней оболочки. Нежность юности, свежесть красоты остались на вашем лице, но с губ пропала ваша очаровательная улыбка. Понемногу… О! Я не имею ни малейшего желания упрекать вас в чем-то, мадам, это – закон природы… Понемногу хмурый ваш лоб просветлел, сдавленная рыданиями грудь начала наполняться радостным дыханием. Вы вернулись к жизни, к удовольствиям, к кокетству. Вы снова стали женщиной, и, позвольте мне заметить, мадам, что я служил вам руководителем и опорой на этом трудном пути. На пути гораздо более трудном, чем это может показаться с первого взгляда, на пути, который ведет от слез к улыбке, от горя к радости.

– Да, мсье, – сказала госпожа де Моранд, взяв мужа за руку. – И позвольте мне пожать эту благородную руку, которая руководила мной так терпеливо, так милосердно, так нежно.